Небывалая экспозиция под открытым небом должна была открыться через двадцать дней, в начале октября. Ателье Сары превратилось в проходной двор, по которому, среди компьютеров, объективов и угломеров, денно и нощно бродили толпы специалистов, в высшей степени владевших искусством пустой болтовни. Команда ассистентов непрестанно гримировала, умывала, рассаживала, поднимала и укладывала разношерстных персонажей, каждый из которых был призван воплощать ужасы парижского дна.

Из всех этих "ужасов", исключая живописного клошара и полумертвую старуху, самое сильное впечатление, безусловно, производил субъект с мутными глазами, чей туманный, рассеянный взгляд охватывал все вокруг и ничего не видел.

Сара успела щелкнуть затвором объектива, прежде чем Мутноглазый запахнул рубашку, и запечатлела то, что так напугало ее помощницу: круглый шрам, в котором искушенный глаз мог узнать очертания старинной печати. Словно кто-то прижег беднягу раскаленным железом у самого сердца, превратив его кожу в сплошную вздыбленную корку. Этот снимок, вне всякого сомнения, должен был стать украшением выставки. От трехмерного портрета незнакомца веяло жутью.

— Это что за чертовщина? — удивился один из ассистентов, заметив шрам.

— Какой-нибудь символ, наверное, — предположила помощница Сары, бросив взгляд на снимок.

— Его клеймили, как животное.

— Не выдумывай. Возможно, он сам себя пометил; или разрешил пометить. Может, это был какой-нибудь ритуал, инициация для вступления в тайное общество. Я много читала про разные секты и передачи смотрела по каналу "Дискавери". Ты бы сильно удивился, узнав, сколько народу в начале двадцать первого века живет, будто в Средневековье.

— Но проделать такое с собственным телом... Представляю, какая это была дикая боль.

— Чужая душа — потемки. — Болтая, ассистентка ловко подкрашивала статуе брови. — Почти всегда. Если я скажу, что принадлежу к тайному обществу злостных развратников и что мы каждую ночь собираемся в пещере и служим черную мессу, вы мне поверите? — Девушка с вызовом оглядела присутствовавших. — Так я права или нет? Мы ничего не знаем о тех, кто нас окружает. Внешность обманчива.

— Ну, по правде сказать, с этим типом я не хотел бы встретиться в темном переулке. Видишь, как он на нас пялится?

— Какие вы злые. По-моему, в нем что-то есть.

— Глядите-ка, она влюбилась!

Тут вмешалась Сара:

— Довольно, ребята, у нас куча дел, а время поджимает. Оставьте этого бедолагу в покое.

В отпуск они так и не поехали, но Сара чувствовала, что Кадиса это нисколько не огорчило. Судя по всему, ее муж все же сумел выбраться на твердую дорогу; он шел за путеводной звездой своего вдохновения, и, хотя новых работ живописца до сих пор никто не видел, можно было не сомневаться, что все, как одна, гениальны. На смену долгим неделям отчуждения пришли ночи, полные страсти; муж обнимал ее с юношеским пылом, совсем как в первые годы их любви. Неуверенный, истерзанный сомнениями мизантроп уступил место другому Кадису, веселому и дерзкому. Неутомимому любовнику, готовому наслаждаться и дарить наслаждение. Пробудившись к жизни, Кадис пробудил и ее. Супруги не испытывали ничего подобного очень давно, с того незабвенного мая шестьдесят восьмого, когда объектив Сары впервые поймал Кадиса.

Вместе они учились нарушать табу, одни спонтанно без слов, другие по предварительному договору. Интеллектуальные диспуты, от которых оба были без ума, помогали узнавать друг друга, находить общее, устанавливать правила. Тела любовников превратились в поля борьбы чистой страсти и устаревших мифов о мужчине и женщине, добре и зле, красоте и уродстве. Сара и Кадис жили в собственном придуманном мире, которым правил инстинкт. Любое слово, движение, гримаса, слеза, молчание знаменовали рождение нового стиля, порой в живописи, а иногда в фотографии. Влюбленные превозносили наслаждение, идеализировали плоть, смешивали грубое естество с высокими устремлениями духа.

И все это отражалось в их творчестве.

Сара и Кадис очень долго шли одной дорогой и на разных языках говорили об одном и том же. Их искусство было ареной вечного противостояния дерзости и морали.

Родство их душ было несомненным. Их вдохновение питалось первобытными страстями, которые они переживали вместе. Они стремились оживить персонажей своих картин и снимков и не желали признавать, что живопись и фотография — лишь копия действительности. Они рассказывали удивительные истории при помощи кисти и камеры, создавали новые вселенные, пробивались к сердцевине мира сквозь грубую неприглядную оболочку.

С годами Сара и Кадис научились отделять любовь от работы и превращать поражения в победы. Они не уставали благодарить суровых критиков, вопреки суждениям которых сумели подняться на вершину.

Те, кто полагал, что Сара безвольно копирует мужа, в конце концов признали, что это не подражание, а своего рода симбиоз; утонченная игра по правилам, понятным только двоим, смелый эксперимент на грани искусства и психологии, увлекательное путешествие в неизведанные доныне миры.

Первые осенние дни пролетели в предвыставочной суете и спешке, возрожденных надеждах и вновь обретенных супружеских ласках.

В день открытия Сара подошла к окну и отдернула занавеску, ожидая, что небо, как в последние дни, окажется плотно затянуто тучами, но вместо этого увидела припозднившуюся луну, не пожелавшую покидать бесстыдно синий небосвод. Выставке ничто не угрожало.

Счастливая, Сара вернулась в постель и прижалась к разнеженному во сне Кадису. Художник обнял жену, бережно коснулся ее груди и нежно прошептал:

— Мазарин...

17

Вечером на Елисейских Полях собралась огромная толпа художников, критиков и просто любопытных, но за оцепление, туда, где были выставлены невиданные скульптуры, пускали только избранных. Среди шумной публики, явившейся на модное мероприятие лишний раз продемонстрировать внешний лоск и внутреннее убожество, оказалось немало знаменитых представителей богемы. Наточившие перья и клыки критики рыскали в поисках малейшего огреха, едва заметного просчета автора, чтобы разразиться едкими комментариями. Пресса, радио и телевидение, вооруженные диктофонами, видеокамерами и фотоаппаратами, самозабвенно снимали, записывали и щелкали все, что попадалось им на пути. Чопорные миллионеры тащили за собой разодетых спутниц. И все без исключения ждали триумфального прибытия четы великих творцов.

Через десять минут, когда полиции удалось обуздать уличное движение, собравшихся оглушил топот лошадиных копыт. Со стороны площади Согласия на широкий бульвар вступила кавалькада белоснежных арабских скакунов с развевающимися на ветру гривами; за ними следовал позолоченный мусоровоз, из которого во все стороны разлетались золотистые листовки с названием выставки: "Подлинности".

Выстроившись по сторонам грузовика, всадники шагом сопроводили его до Гран-Пале. Над толпой пронесся вздох изумления.

Из кузова мусоровоза под гром аплодисментов появились Сара Миллер и ее супруг, оба в черном.

Пока художники приветствовали собравшихся и позировали для прессы, сквозь толпу к оцеплению пробралась босая девчонка в черном пальто.

Кадис заметил ее издалека. Бледное личико без тени макияжа казалось до боли юным и чистым. Из-под черного берета выбивались локоны цвета меда, глаза, похожие на две золотые монеты, лучились нежностью и лукавством.

Репортеры и фотографы окружили Сару и Кадиса плотным кольцом, вопросы сыпались со всех сторон, не давая перевести дух.

— Как вы относитесь к творчеству своей жены?

Чья-то камера загородила Мазарин. Кадис отстранил объектив и начал пробираться к девушке, не сводя глаз с ее босых ног.

— Вы склонны рассматривать выставку как политический протест?

Какого дьявола она здесь делает?

— Ее можно считать призывом к бунту?