Сара обняла девушку.

— В жизни много вещей, которые невозможно понять... Не терзай себя, милая. Мы все время учимся, всю жизнь; смерть — это тоже урок. Последний и самый важный. Не бойся ошибаться. Ведь ты жива, а значит, все еще можно исправить. Это великий дар, понимаешь? Мало кто способен оценить его по достоинству. Ты не одна, Мазарин. И никогда не будешь одна.

108

Мазарин и Аркадиус условились встретиться около дома семьдесят пять на улице Галанд. Антиквар ждал на углу, держа в руках драгоценный ларец. Дом выглядел по-новому. Закатные лучи окрасили охрой брусчатку тротуара, прежде покрытого лавандой.

— Ты готова? — спросил старик.

— Что вы, Аркадиус, разве можно подготовиться к таким вещам. Я не знаю, что почувствую, когда войду.

Они рука об руку дошли до подъезда. Ступив за порог, Мазарин поняла, что дом очень изменился... Или, возможно, это она сама изменилась. В двадцать четыре года она чувствовала себя совсем взрослой; любовь сделала ее мудрее и печальней.

— Вы принесли цветы, — прошептала девушка, указав на нежно-сиреневый букет, украшавший стол.

— Лаванда... из Прованса; по крайней мере, так сказали в цветочной лавке.

Мазарин ответила ему благодарной улыбкой.

— Ключ у тебя? — спросил старик.

— Подождите. — Мазарин бросила сумку на стул и пошла к дверям, продолжая говорить на ходу: — Я долго хранила его под подушкой, а потом нашла более подходящее место. Я сразу подумала, что это не простой ключик, раз он был в руках у Сиенны.

Мазарин медленно поднялась по лестнице; навстречу ей слетались воспоминания. Сама того не желая, она сразу направилась в комнату Святой. Там ничего не изменилось. Девушка открыла шкаф, на мгновение вообразив, что увидит Сиенну, но за дубовыми створками было пусто. При виде старого убежища сердце Мазарин на секунду остановилось.

— Мазарин... Все в порядке?

— Я сейчас.

Коллаж, в котором был спрятан ключ, висел в спальне. Рядом с портретом Кадиса. Живописец по-прежнему улыбался с фотографии, но в глубине его взгляда девушке почудились затаенные слезы. Она услышала знакомый звучный голос: "Запомни, малышка, настоящий художник не умирает. Его душа остается с нами навсегда..." Жизнь Кадиса продолжалась... Не только в его картинах.

Через несколько минут Мазарин спустилась на первый этаж, сжимая в руке ключ.

— Мне пришлось отчистить его от засохшей краски, — объяснила она.

Антиквар внимательно осмотрел ключ.

— Тот самый символ. — Он указал на крошечное клеймо на одном из зубчиков.

Аркадиус вставил ключ в замочную скважину и попытался повернуть, но ларец не поддался.

— Наверное, это не тот ключ, — предположила Мазарин.

— Должен быть тот; он идеально подходит к замку.

Старик вытащил ключ и попробовал снова вставить.

— Дай, я, — попросила Мазарин, когда у него снова ничего не вышло.

Мазарин принялась изучать ларец. Он был образцом тончайшей ювелирной работы. Кованую крышку украшал большой рубин, похожий на каплю крови, под ним виднелась надпись: "No dormatz plus, suau vos ressidatz". He спи, пробудись не спеша.

Эти слова показались девушке знакомыми... Подумав с минуту, она вспомнила окситанскую песню, которую пела когда-то под аккомпанемент мандоры... Ларец просто спал. Его надо было разбудить, осторожно, потихоньку. Знать бы еще как!.. Наверное, нужно действовать аккуратно и медленно. В конце концов ларец откроется сам собой.

Мазарин сосчитала зубчики на ключе: их было шесть. Она вставила в скважину первый из них и осторожно повернула. Изнутри послышался краткий мелодичный звук. Девушка просунула ключ немного дальше и снова повернула; ларец отозвался более высокой нотой. Шесть слов, шесть поворотов. С последним поворотом должна прозвучать последняя, седьмая нота. В голове у Мазарин звучала окситанская песенка. Замок постепенно поддавался.

Крышка ларца медленно поднялась, и на изумленную Мазарин пахнуло влажной землей и лавандой.

Под покрывалом из сухих синих цветов лежала старинная тетрадь в кожаном переплете со знаком Арс Амантис, выжженным на обложке.

— Возьми же ее, — прошептал Аркадиус.

Девушка достала тетрадь. Она была перевязана прочным шнуром. Мазарин молча размотала его и открыла тетрадь.

То был подлинный шедевр. Листы пергамента тончайшей выделки украшали дивные алые с золотом миниатюры. Каждый штрих пера и мазок кисти свидетельствовал не только о мастерстве, но и о безупречном вкусе и художественном чутье. Миниатюры иллюстрировали историю, написанную по-окситански, каллиграфическим почерком.

Мазарин приступила к чтению; она читала бегло и понимала каждое слово, будто окситанский был ее родным языком. Повествование велось от лица самой Сиенны.

Антиквар молча сидел рядом. Так прошло несколько часов. Стемнело, наступила ночь, потом снова взошло солнце. Утро, день и опять ночь... И вдруг Мазарин разрыдалась.

109

Когда Сиенне сравнялось четырнадцать лет, ее отец, Жерар Кавалье, наслышанный об итальянском искусстве, решил выписать в Окситанию знаменитого живописца Джотто ди Бондоне. Кавалье задумал украсить пиршественный зал своего замка фресками, центральной фигурой которых должна была стать его дочь. Барон знал: самые знатные люди Италии мечтали, чтобы их портрет писал художник, столь тонко понимающий природу и способный передать дивную красоту будней. Пусть напишет его дочь босоногой девой посреди лавандового поля.

Каждый вечер Сиенна в сопровождении служанки отправлялась на лавандовое поле позировать художнику. Живописец старательно зарисовывал ее позы и жесты, словно алхимик, смешивал краски, чтобы добиться нужного цвета. Девушка рассказывала ему об искусстве и вере своего народа, играла на мандоре и пела баллады о великой любви. Сиенна безумно влюбилась сначала в живопись Джотто, а потом и в него самого, и художник, покоренный красотой и умом юной окситанки, ответил ей взаимностью.

Однажды вечером, когда художник и его модель остались наедине, Сиенна упала, споткнувшись о корень; Джотто бросился ей на помощь. В этот момент их взгляды скрестились. Никто не произнес ни слова. Страсть, что дремала в их душах все эти дни, вырвалась на свободу. Глаза жадно искали друг друга, тела пылали, даже не соприкасаясь.

Художник и девушка любили друг друга посреди цветущего поля, объятые страстью и страхом. Она совсем ничего не знала о жизни, а он знал слишком много и понимал, что совершает смертный грех. Любовников застигла служанка, и Джотто пришлось бежать, чтобы спасти свою жизнь. Сиенна еще долго писала возлюбленному, но он не ответил ни на одно письмо.

Последовали восемь месяцев заточения и тайные роды... Новорожденная девочка была объявлена младшей сестренкой Сиенны... А ей самой оставались только слезы, молитвы и попытки рассказать миру о своей боли при помощи холста и красок.

Пока губы Сиенны молились, ее кисть таинственным образом преображала обыденные вещи. Истовая вера и стремление к добру превратили ее в образец чистоты милосердия, целительницу, способную, излечить любой недуг прикосновением.

Все, кому доводилось видеть Сиенну Кавалье и говорить с ней, чувствовали божественную силу ее доброты. Все любили и почитали ее, словно Святую.

Художники, музыканты, трубадуры и ремесленники только и говорили что о красоте и добродетелях Сиенны. Еще ни в одном земном существе любовь к искусству и христианское смирение не существовали в такой гармонии.

Ни один мужчина не отваживался непочтительно взглянуть в сторону Сиенны, ни одна женщина не завидовала ее красоте: от дочери Кавалье исходило дивное сияние, верный знак Божьей благодати.

Слухи о деве из Лангедока, которую при жизни почитают как святую, дошли до святой инквизиции. Говорили, что эта девица ведьма, что она лечит при помощи запретных чар, привораживает мужчин и внушает людям нечестивые мысли. Судьи, никогда не видевшие Сиенну, заочно приговорили ее к смерти.