Отяжелевшая от бремени Мазарин ощутила почти забытое возбуждение.

Остановившись на тротуаре у фасада Ла-Рюш, девушка подняла глаза. Жалюзи, как всегда, были наполовину опущены. Мазарин представила учителя посреди хаоса мастерской, в облаке табачного дыма, с вечным бокалом виски в руке.

Зачем она пришла, ведь он все равно ей не откроет?

Пришла, потому что не могла по-другому. Бесконечные терзания убивали ее. Ей нужно было его увидеть. Нужно было, чтобы он увидел ее... Увидел, какой она стала. И понял, что она, возможно, носит под сердцем его ребенка...

Она пришла, чтобы вновь почувствовать воздействие его зловещих и целительных чар. За то, чтобы вновь его увидеть, не жалко было заплатить любую цену, даже отдать жизнь.

Мазарин застыла на тротуаре, вглядываясь в окна студии и слушая бешеный стук собственного сердца.

За занавесками мелькнул знакомый силуэт. Девушка не сомневалась — учитель украдкой наблюдает за ней. Его взгляд проникал сквозь оконное стекло. Его дыхание обжигало, заставляя забыть о стуже. Его губы вновь впивались в ее губы, его язык касался ее десен, его поцелуй доходил до самого сердца.

Беременна!

Автоответчик поведал эту новость счастливым голосом Паскаля. Кадис выслушал сообщение добрую сотню раз, а потом разбил телефон о стену.

Его малышка БЕРЕМЕННА.

Она была рядом, в двадцати шагах, и совершенно недосягаема. Черное пятно на фоне девственной белизны. Пальто топорщилось на животе... Босые ноги тонули в снегу.

Он вовсе не желал ее видеть. Нет, желал. Хотел, не хотел, хотел... Чертовы сомнения! Разум приказывал оставаться на месте, держать себя в руках.

Зачем она пришла? Почему не выбросит его из головы раз и навсегда? Неужели она не понимает, что означает его молчание? Он же умоляет ее не приближаться... Бежать прочь, пока не стало слишком поздно для всех. Пока они не совершили еще какое-нибудь безумие. Он никому не хотел причинять боль... Ни ей, ни Саре, ни Паскалю. Он и сам хотел излечиться. Похоронить желания в самом дальнем углу души. Жить, сохраняя равновесие между всем и ничем. Пройти по краю смерти и не сорваться.

Совладать с вожделением было не в его власти; страсть подстерегала Кадиса, словно голодное чудовище, готовое броситься и растерзать добычу.

Ее нельзя было подпускать слишком близко; прежнего Кадиса больше не существовало, а новый даже не уверен, что жив. Изучив все до единой ловушки, которые расставляет человеку жизнь, он хотел лишь одного: растянуться голым на холсте, заснуть и не просыпаться...

— У меня есть для тебя подарок, малышка, — прошептал Кадис, отходя от окна.

95

Дом номер тридцать один на улице Премьер-Кампань превратился в поле, засеянное фотографиями. Сара Миллер разложила на полу сотни портретов Кадиса, которые она сделала за годы их брака. Художница сама не знала, что ищет. В глубине души она надеялась разглядеть связавшие их невидимые нити и понять, в каком месте они порвались, словно волшебная "лейка" могла запечатлеть момент, когда на них обоих навели порчу. В прежние времена Саре казалось, что, снимая мужа, она сумеет постепенно завладеть его душой, проникнуть туда, куда никому еще не было допуска.

Здесь была вся их жизнь. В бесконечной череде картин и фотографий.

Бесполезные куски картона. Вечная гонка непонятно за чем.

Юношеский пыл, черные кудри на ветру, первая седина, первые морщины... Улыбки, хмурые брови, вспышки гнева, ссоры, выступления, интервью. Творческий процесс шаг за шагом: Кадис думает, Кадис фантазирует, Кадис превращает добро и зло в искусство. Кадис с дерзким взглядом и кистью в руке.

Первые картины... И среди них та, что принесла ему славу основоположника Дерзновенного Дуализма — "Нечестивые девы".

Печальный взгляд Сары неспешно скользил по фотографиям. Вдруг что-то привлекло ее внимание. Она сделала этот портрет через несколько дней после знакомства с будущим мужем, когда он, словно в трансе, наносил последние мазки на одну из "Девственниц". И публика, и критики потом в один голос твердили, что в этом полотне было нечто гипнотическое; холст источал неотразимую притягательность порока, дышал чистотой, странным образом слитой с бесстыдством. От этой картины невозможно было отвести глаз.

Сара перенесла фотографию на рабочий стол, вставила в рамку и принялась рассматривать под лупой.

Это и вправду была превосходная работа. Изображенная на картине девушка излучала необоримую притягательную силу. Дерзкая нагота, вызывающий взгляд...

Но что это за странные линии вокруг соска? Что они ей напомнили?

Это похоже... Ну конечно, на медальон, который был на шее у Мазарин в тот день, когда Сара ее снимала!

А еще... жуткий знак на груди у натурщика с улицы!

Сара бросилась к россыпям фотографий, чтобы найти портреты девушки и человека с пленкой на глазах и заячьей губой.

96

Он не просыхал вот уже два дня.

Гляделся в зеркало и сам себя не узнавал.

И все же это был он. В новой, совершенно незнакомой роли: судьи самого себя.

Он холодно разглядывал свое отражение, теряясь взглядом в заново открытых безднах. Глубоких щелях, в которых обитали страх и тоска. Пустотах, которые никогда не заполнятся. Годы превратили его в жалкий, безвольный студень. Он терзался сомнениями, которые нельзя было разрешить с помощью виски. Будто стоял на перекрестке перед двумя указателями в противоположные стороны: правда и ложь. Снова эта проклятая двойственность. Почему у него не получается прожить жизнь, избегая крайностей? Почему все время приходится балансировать над пропастью?

Это был он.

Кадис напротив Кадиса, Кадис против Кадиса. Приговоренный, готовый обезглавить сам себя. Нож гильотины падает... Раз! И дело с концом. Голова на холсте, посмертный шедевр, последний привет дуализма. "Почему он пошел на это, находясь в зените славы?" — спросит любопытный сброд, и каждый начнет предлагать версии на свой вкус: он просто спятил, а по-моему, он герой; какой нелепый снобизм; его мазня ничего не стоит, прощелыга от искусства, ему не хватало вдохновения. Они посмеются, выпьют за упокой души, поделят имущество усопшего и забудут о нем навсегда.

Это был он.

Глядел на себя и не узнавал. Лицо покрывала непривычная щетина. Маска, которая ни от чего не защищала, даже от собственного вопрошающего взгляда: путь ошибок и лжи лежал перед ним как на ладони.

Возможно, в зазеркалье он мог бы слиться со своим отражением. Достаточно сделать шаг за грань, чтобы он и его "я" стали одним целым... Человек может быть уверен лишь в одном: в том, что он умрет.

Он сам провозгласил себя великим творцом. Прожил жизнь на гребне волны, среди наслаждений, оваций, фантазий, интрижек... Не беспокоясь о тенях, скользивших по другой стороне жизни. А теперь он остался один. И начинать сначала поздно. Его руки дрожат, пальцы сводит от боли…

Пути назад не было. Он должен был сыграть эту роль в последний раз. Кадис взял нож и принялся соскребать с лица щетину.

97

Журналисты умирали от нетерпения. Пресс-конференция знаменитого художника должна была начаться с минуты на минуту. Репортеры, вооруженные фотоаппаратами, телекамерами, микрофонами и диктофонами, заполнили зал, и каждый норовил пробраться поближе к президиуму.

Весть о том, что великий Кадис созывает газетчиков, привела культурное общество в смятение. Брифинг должен был состояться в "Пагоде", прелестном японском дворце, который в конце девятнадцатого века владелец "Бо Марше" вывез из Японии, чтобы подарить своей возлюбленной. Почему Кадис выбрал такое роскошное место? Что бы это могло означать? Репортеров просили воздержаться от предположений до пресс-конференции, и журналистская братия послушно соблюдала кодекс молчания.