10

Рано утром Мутноглазый говорил по телефону из уличной кабинки.

— Вы уж простите за ранний звонок, сеньор. Я вчера весь день вам названивал, но попадал на автоответчик, будь он неладен.

— Я не настаивал бы, если бы не знал, как это важно.

— Как я уже говорил вам вчера, это точно не копия. Я его хорошо разглядел и могу поклясться, что он настоящий.

— Вы знаете, как проходили поиски. Я и сам хотел бы иметь побольше информации, но — увы. Это... Как я уже говорил, что-то вроде интуиции.

— Нет-нет. Я и так ее порядком напугал.

— Как скажете.

— При всем уважении, сеньор, вы уверены, что это хорошая идея? Она носит его так, будто это какая-нибудь дешевка из сувенирной лавки.

— Хорошо, сеньор. Оставим ее в покое. В относительном покое, разумеется.

11

Она любила смотреть, как на берега Сены опускается ночь. В тот вечер шел дождь, и, хотя ненастье прошло, по небу еще плыли изодранные тучи, плыли невесть куда, совсем как она, затерянные в огромном небе. Солнце бросало на них последние мазки своей кисти; тучи, белые, одинокие, словно написанные каким-нибудь неизвестным художником... кем-то вроде нее самой. В такие тоскливые вечера Мазарин отрешалась от жизни настолько, что переставала осознавать саму себя, почти растворялась в небытии.

Теперь выходные казались ей бесконечными. С тех пор как Кадис обратил на нее внимание и позволил водить его рукой, державшей кисть, чувство сиротства ощущалось не так остро. Они мало разговаривали, но часто смотрели друг на друга, и Мазарин казалось, что в глубоких глазах ее наставника таится нечто большее, чем простое любопытство.

Сложный ритуал переглядывания стал ежевечерним. Кадис словно черпал силы из ее взгляда. В этом не было ничего предосудительного, ни грамма эротики, и все же Мазарин чувствовала, что с ее приходом атмосфера в мастерской неуловимо меняется. Здесь она ощущала себя защищенной и одновременно испытывала необъяснимое волнение. Внезапно ей отчаянно захотелось послушать Кадиса. Не поговорить, а просто услышать его хрипловатый голос. Мазарин достала из сумки телефон и набрала номер. Трубку взяла какая-то женщина. Мазарин отключилась.

В старой книжной лавке "Шекспир и компания" она снова столкнулась с Кадисом. Ее кумир глядел с обложки увесистого тома — килограммов пятнадцать, не меньше, — покоившегося на массивной полке. Надпись на обложке гласила: "Кадис. Дерзновенный Дуализм. Душа и тело желания". Мазарин долго листала книгу, рассматривая фотографии учителя в разных возрастах, пока не нашла самую лучшую. На снимке Кадис был опутан спиралью дыма, поднимавшегося от его груди словно из самого сердца художника, и его яркие синие глаза сверлили читателя сквозь прозрачную завесу. Мазарин захотелось немедленно купить книгу, но та стоила пять тысяч евро. Неслыханная роскошь, доступная лишь богачам. Улучив момент, когда продавец отвернулся, Мазарин достала из сумки нож для бумаги, твердой рукой вырезала страницу с фотографией, свернула ее в трубочку и поспешно направилась к выходу. Никто ничего не заметил.

По дороге домой она задержалась у витрины антикварного магазина, где среди греческих амфор и статуэток в стиле ар-нуво были выставлены серебряные украшения и бронзовые фигурки. К каждой вещице прилагалась табличка: "Изделия из серебра. Античная

Греция и Рим", "Монета с изображением богини мудрости Афины в образе совы", "Римская монета. III в. до y. э.", "Серебряный цветок. Бирма, XVIII в.". Мазарин подумала о своем медальоне, который не походил ни на одну из этих вещиц и в то же время имел с ними что-то неуловимо общее. Возможно, печать веков?

На пороге дома в сумке у Мазарин внезапно ожил мобильник. На экранчике светился номер Кадиса.

— Алло?

В ответ послышался женский голос с легким иноcтранным акцентом.

— Кто ты?

Перепуганная Мазарин повесила трубку. Через несколько мгновений телефон снова зазвонил.

— Почему ты отключилась? Или ожидала услышать кого-нибудь другого?

Мазарин выключила телефон.

12

Прежде такого не бывало. В последнее время Сара Миллер перестала узнавать собственного мужа. На протяжении всей их семейной жизни она хвасталась подругам, что знает о Кадисе абсолютно все; ей было достаточно посмотреть в его глаза, чтобы понять, что идет не так и найти правильное решение. На этот раз все было по-другому. Супруги вот уже два месяца не занимались любовью, и вовсе не потому, что им этого не хотелось; если верить медицинскому заключению, которое Сара случайно обнаружила в кармане пиджака Кадиса, все дело было во временном функциональном расстройстве. Слишком много стрессов, слишком страшно стареть, слишком сильно хочется славы, слишком многого мы просим от жизни. Слишком большое, непомерное эго.

Он был таким сексуальным и пылким, таким чувствительным к радостям плоти! Эта неуемная, порой тираническая натура, подавлявшая всех, кто оказывался рядом, и способная полностью выплеснуться лишь в творчестве, должна была глубоко страдать. Несмотря на отчаянные попытки Сары разговорить мужа, Кадис искал убежища в молчании, виски и подготовке новой выставки. Его жене оставалось лишь смириться и оставить мужа в покое.

На выходных все было по-другому. В такие дни возвращался прежний великий Кадис.

Они ужинали с самыми близкими друзьями в славном кабачке на улице Помп. Это место давно превратилось в нечто вроде закрытого клуба для художников, поэтов и писателей, познавших славу в семидесятых: в те времена все они были молоды и отчаянно искали свое место среди меланхолической богемы постэкзистенциального Парижа. За ужином беседовали на одни и те же темы, рассказывали друг другу одни и те же истории, время от времени меняя их финалы. Было что-то на редкость изысканное в этих сборищах блестящих мыслителей, способных незримо переноситься на веселый Монмартр или на бульвар Монпарнас, в эпоху, когда на нем царил дух сюрреализма, или спускаться в катакомбы первородного искусства, во времена, когда ничего еще не было ни написано, ни сказано, ни переведено, ни спето и нарисовано.

В эту субботу телефон Кадиса зазвонил, как раз когда он наливал себе виски. Сара старалась не прикасаться к мобильнику мужа из уважения к его личному пространству, но на этот раз у нее не было иного выхода.

— Дорогой, тебе кто-то звонил, но говорить не стал, — сообщила Сара, когда Кадис вернулся в комнату.

— Дай-ка посмотреть. — Кадис отыскал в списке последний звонок. Номера Мазарин телефон не опознал. — Понятия не имею, кто бы это мог быть. Перезвонят, наверное.

Но никто не перезвонил.

Охваченная смутной тревогой, Сара дождалась вечера и украдкой набрала таинственный номер.

Ей не впервой было слушать напряженную тишину в телефонной трубке. Когда Сара была маленькой, ее отец, неподкупный судья, часто сталкивался с анонимными звонками, по большей части угрожающими. Поначалу она боялась их так же, как боялась темноты, но с годами научилась презирать жалких трусов, которым не хватает смелости даже представиться. Постепенно анонимные звонки сделались чем-то вроде забавного курьеза и заняли место среди прочих преданий семейства Миллер.

Нечто подобное повторилось в первые годы их совместной жизни с Кадисом. За живописцем увивалась целая свита моделей, художниц, поэтесс, революционерок-хиппи и женщин легкого поведения, с которыми Саре да и самому Кадису приходилось вести весьма изнурительную "войну". В арсенале хищниц имелись средства на любой вкус — звонки, взгляды, подмигивания, помада, тушь, записки, внезапные визиты и хитроумные ловушки, подстроенные с совершенно явными целями, которых никто и не думал скрывать. Впрочем, дальше алкоголя, травки и умных разговоров дело обычно не шло. То, что связывало Сару и Кадиса, было важнее и выше мещанского этикета, банальных измен, глупых предрассудков и излишних компромиссов. Они были плоть от плоти нового свободного Парижа, в котором умирали прежние стереотипы и рождалась новая мораль.