Этот прелестный наголовничек подчеркивал яблочно румяные щечки и вальяжную белую шею.
А платье-то! Не свисало вниз тяжелыми складками, как у нее у самой, а пыжилось широким колоколом — за счет множества туго накрахмаленных нижних юбок. Оттого и кружева, с них свисавшие, смотрелись роскошно.
То и дело, кокетливо поводя плечиком, поворачивалась она к Даниле, играла с ним глазками. С обидой думала Леся, что и в подметки не годится ей эта панна, что если вот содрать с нее всю шелуху этих нарядов да заплести чахлую косульку — никто на нее тогда и не глянет! А вот поди ж ты!..
И все же самое худшее ждало впереди. Когда окончилась служба, и народ повалил на улицу, Леся как-то неловко замешкалась в дверях — и ее тут же грубо толкнули, так что она вылетела на паперть и, поскользнувшись, чуть не упала.
Вновь обретя равновесие, она посмотрела, кто же это обошелся с нею так невежливо — и едва не задохнулась от подступивших к горлу слез.
У самого выхода, повернувшись к ней спиной, стоял Данила, а из церковных врат белым лебедем выплывала на паперть его расфуфыренная краля. И это для нее Данила столь ревностно прокладывал дорогу, грубо отпихнув Лесю, чтобы та его раскрасавице подола не помяла, наголовника не покривила! И это е е Данила с ласковыми серыми глазами, с шелковыми завитками на шее… Тот, о ком она столько грезила, ради кого терпела бесчисленные нападки, насмешки, щипки, из-за кого пролила столько слез… Выходит, и в самом деле…
Сама не своя спускалась она с церковного крыльца по узким крутым ступеням, едва нащупывая их ватными ногами. Слезы застилали ей свет, а в голове шумело, носились какие-то обрывки мыслей.
— Данила… Свадьба… Кружева… Паненка расписная… — повторяла она беззвучно, одними губами.
А за церковной оградой, возле самых ворот, окружила ее кучка молодых односельчанок. Столпились вокруг, словно в тиски зажали — не вырвешься!
— Ой, Лесю!
— Леська, что это с тобой? Ты что это на юбку себе пришпандорила?
— Ишь ты, пани какая, чистая любомирка!
— Иисусе-Мария, ну и вид! Леська, поворотись-ка, я на тебя сзаду погляжу!
Тут к ней потянулись с полдюжины рук, принялись ее щипать, хватать, поворачивать! Кто-то потянул сзади за платок, стащил его с головы на шею.
Девки грохнули новым приступом хохота, да таким оглушительным, что перепуганная Леся зажала ладонями уши. Она чувствовала, как чьи-то руки тянулись к ее голове, взбивали, ерошили волосы. Вот кто-то сзади опять потянул, развязывая вишневую атласную ленту, которую она с таким трудом сложила в красивый бант.
И тут она поняла, что сил уже нет крепиться — сейчас, на глазах у всей этой своры, она позорно разрыдается, будет размазывать по лицу слезы, и от этих слез все лицо покраснеет и раздуется, что твоя свекла, а эти гадючки болотные так и будут хихикать промеж собой и торжествовать, что целой вороньей стаей заклевали, растерзали ее одну…
Леся зажмурилась, отгораживаясь от этой орущей, хватающей, галдящей действительности, и попыталась представить себе, что ничего этого здесь больше нет, и не было никогда. А вместо этого…
Но на что она могла перевести свои мысли, если нельзя думать о Даниле? Если до сих пор болят ребра от его умышленно грубого тычка?
И тут перед ее глазами, словно наяву, поднялись непролазные лесные чащобы, высоко взметнулись могучие исполины-деревья, глухо переплелся внизу густой темный подлесок. Но даже на фоне этой темной лесной зелени пронзительно черными видятся ей мрачные контуры грозного идола…
И вдруг она изумленно застыла на месте: словно и в самом деле идол услышал ее бессловесный призыв, немую мольбу о помощи.
Откуда-то снаружи донесся до ее сознания хорошо знакомый сердитый голос:
— А ну единым духом все — вон отсель!
Девчонки завизжали и, видимо, кинулись врассыпную — Леся услышала их дробный топот. В ту же секунду ее крепко ухватили за запястье.
— Идем! — коротко приказал Савел, увлекая ее за собой.
Он, видимо, ушел вперед вместе со всеми, а потом, спохватившись, что ее нет, вернулся обратно. Господи, до чего же стыдно ей идти рядом с ним: вся зареванная, всклокоченная, хуже болотной кикиморы, да еще с этими нелепыми кружевами из-под юбки — ну, срам!
Родич молча шел рядом, сердито насупившись. Лица его она не видела, но слышала его негодующее сопение, а его широкая загорелая шея стала от злости глинисто-красной.
А дома она, высоко взбивши верхнюю юбку, стала молча и угрюмо отпарывать злополучные кружева с подола сорочки, а присевшая рядом Ганна, наблюдая за движениями золовкиных рук, темных на фоне белого полотна, кротко ее журила:
— Ну и осрамила ты нас! Ну нешто не говорили тебе?
— А, отстань! — безнадежно отмахивалась девушка.
— И все ведь на тебя смотрели, все дурость твою видали! Как вспомню — до сих пор от стыда вся так и горю…
— Тебе-то с чего гореть? — удивилась золовка. — Не на тебя же смотрели!
— Ах, Лесю, Лесю! — продолжала вздыхать Гануля. — Не дело ты затеяла, не по себе дерево клонишь!
Она наклонилась ближе и зашептала совсем тихо — словно ветерок прошелестел.
— Знаю ведь я, кого ты приманиваешь. Не надо бы — кроме худа, ничего с того не будет…
— Почем ты знаешь? — привычно вскинулась девушка.
— Я-то знаю, — улыбнулась Гануля грустно и мягко, совсем по-матерински. — Все равно тебе за ним не бывать, пойдешь, за кого Савел скажет, а баловства ради — грех ведь…
От возмущения Леся чуть не выронила ножницы.
— Это почему ж такое — за кого Савел скажет? Что тот Савел мне за указчик?
— А ты как думала? — еще тише зашептала Ганна. — Он уж тебе и жениха приглядел.
— И кого же? Не Михала ли?
— А это уж не нам с тобой знать, — ответила смиренно Гануля. — Не девичье это дело — женихами перебирать! Старшим-то знать лучше…
Отпоров последние стежки, Леся в сердцах бросила на стол отпоротую кружевную оборку и ножницы; щелкнув последний раз, они глухо брякнули о скобленое дерево.
Этот стук привлек Лесино внимание, и она новыми глазами посмотрела на почерневшую сталь, отливавшую синевой на лезвии.
О Боже, от расстройства она совсем забыла… Ведь это же те самые! Скорее, скорее прочь их из хаты — от беды подальше!
Леся хотела было их чем-нибудь обернуть и уже искала подходящую тряпицы, да передумала: все равно ведь уже руками бралась!
Ганна испуганно ее окликнула, когда та резко вскочила и вихрем вынеслась прочь из хаты, однако услышать ее было уже некому. Леся уже позабыла и про кружева, и про Данилу, и про свой позор — лишь бы только избавиться от этих окаянных ножниц, будь они неладны!
Катерины дома она не застала; на ее нетерпеливый стук вразвалочку вышел угрюмый супруг хитрой молодки.
Леся не любила седоватого, неприветливого Микиту; еще совсем маленькую он, бывало, гнал ее прочь от своего тына. Да и никто, помнится, никогда не питал к нему особой приязни, и сам он был всем как будто чужой.
Микита не был очень высоким, но с первого взгляда производил впечатление человека мощного и крупного. Коренастый, приземистый, непомерно широкоплечий, с широченной, как печь, грудной клеткой, да при коротких кривых ногах он казался почти квадратным. Длинные руки, висящие до самых колен, заканчивались огромными волосатыми кулачищами, с самых ранних лет нагонявшими на нее ужас. Поговаривали, что первая жена Микиты умерла как раз от мужниных побоев.
И это каким же черствым сердцем надо было обладать, чтобы своими руками отдать за такого горемычную Касю! Но Микита жил с достатком, нужда его не посещала — вот и позарились, видно, на его безбедное житье!
— Чего тебе? — буркнул с порога угрюмый хозяин.
— Кася дома? — робко спросила девушка.
— Нема. А тебе на что?
— Да вот… Ножницы она у меня забыла.
— Давай сюда. — Микита забрал у нее ножницы. — Ну, чего стала? Проходи давай!
— Да нет, что вы! — смутилась Леся. — Я на минутку.
— Заходи, чего уж…
Хата у них с Касей была большая, чистая, но казалась такой же темной и неприветной, как и сам хозяин.