И где она, хотелось бы знать, ведьму такую разыскала — сама ведь ни в жисть бы не додумалась!

Бабка Марыля не пойдет на такое: та, напротив, сколько предупреждала: волос, ногтей состриженных не бросайте, чтобы худой человек порчу не навел через них. Нет, тут другой кто-то — и впрямь худой, злобный, черный… беда, если к такому колдуну даже вещи чьи-то попадут, особенно те, что к телу близки: рубашка, пояс, лента в косу или гребень — а еще того хуже, простыня или наволочка. Ничего не стоит навести на них злые чары, и начнет тогда человек день ото дня вянуть, гаснуть, сгорать, как лучина…

И уж совсем плохо дело, если волосы или ногти в недобрых руках окажутся…

Нежданно поняла она и другое: так вот почему Катерина привалилась к ней именно сейчас, в бане! В любое другое время Леся отвергла бы с негодованием эту бесчестную просьбу, оттолкнула бы заговоренные ножницы. Но обнаженный человек, раскрывший для посторонних глаз все тайны своего тела, чувствует себя и более беспомощным, и более уязвимым; ему труднее решиться на бесповоротный отказ. Да и ножницы свои поганые она, гляди-ка, не в руки дала, а в карман передника тайком опустила: одежда ведь вся в предбаннике осталась, сразу их и не вернешь!

Вот и выходит, что хоть и в мыслях у Леси не было соглашаться на это черное дело, а все равно она в него вмаралась — ножницы-то у нее!

— Отчего же ты сама не срежешь? — спросила девушка, резко выпрямившись на лавке и глядя на нее в упор своими огромными, язычески жуткими глазами.

— Да ты что — вовсе уж бестолковая? — бросила молодка. — Не знаешь будто, что он меня и близко до себя не допустит! А тебе он верит, для тебя тут большого труда не будет: чик — и готово! Что ж ты спужалась — делишко-то пустяковое!

— Вот как? — усмехнулась Леся. — Он мне, значит, верит, а я ему такую свинью подложу?

Она гневно встряхнула головой; с мокрых волос полетели мелкие брызги.

— Вот что, Кася, — заявила она. — Мне, конечно, без разницы, с какими Макарками да Захарками у тебя шашни ведутся, и молчать я умею. Но говорю тебе прямо: меня в свои дела темные не вовлекай! Янка на руках меня выносил, заместо брата мне был, а теперь мне его — своими руками в ведьмины руки отдать? И ножницы свои забери — ни к чему они мне.

— А вот ножницы ты пока у себя оставь, — снова зашипела молодка, удерживая ее за плечо; ногти до боли вонзились в кожу. — Мне мое дело не к спеху — никуда не сбежит. А вот ты на досуге подумай о том, что я сказала. Свадьба-то паничева уж не за горами, скоро; гляди, не то поздно будет!

Леся в негодовании стиснула челюсти, но сказать ничего не успела: приоткрылась дверь в предбанник, и в парную вошла Ульянка.

— Лесю, ты что ж сидишь? — весело затараторила она. — Идем в Буг окунемся! Ты бы поглядела, какой там закат! Ах, какой закат!

Леся покачала головой, но от Ульянки не так-то просто было отделаться.

— Ну, идем же! — настаивала она. — Да ты не бойся, Михала там нет, мы все кусты перетрясли! А не то, гляди, сомлеешь — все-то время в этом пару!

— Да сходи ты окунись, в самом-то деле! — зашевелилась на полке Тэкля. — А то сидеть да с Каськой бубнить — много ли тебе радости?

Ульянка повернулась к развалившейся на лавке женщине, испытующе к ней пригляделась, а потом насмешливо сузила глаза:

— Ну ты и хитра, Катуся!

И в самом деле: до чего же хитра Катуся! Так хитра, что мурашки по всей спине выступают!

Нет уж, Бог с нею, вернуть бы только ножницы!

А Данилу она и сама приманит, своей красотой девичьей. Сегодня с полдня, поди, провозилась, кружева к подолу пришивая. Из тяжелой, потемневшей скрыни, от матери еще оставшейся, где копилось год за годом, по крохам набиралось ее приданое, с самого дна вынула Леся эти кружева. Хоть и пожелтели они от времени, но все равно — чудо как хороши! Жаль, много их на подол пошло, ну да ничего — потом и отпороть можно будет. Потому и пристегивала она их крупными стежками, чтобы легче было потом отпарывать.

Ганна еще тогда к ней подсела, с любопытством уставилась на ее работу.

— И на что оно тебе? — пожала она плечами. 

— А что? — поглядела на нее золовка. — К обедне завтра надену. Скажешь, нехорошо?

— Да брось ты? И охота тебе так выряжаться? Где это видано, чтобы кружева из-под юбки висели? Это ж срам один будет — чтоб на юбку да под юбку все глазели, да еще в храме Божьем!

— Да где же тут срам-то Гануля? — удивилась Леся. — Шляхтянки вон так ходят, и ничего худого в том нет, так отчего же мне-то нельзя?

— Ну, сравнила! Шляхтянки — особа стать, им по чину позволено, а тебе за ними тянуться не след! Паненкой тебе все одно не быть, а будешь ты галка в павлиньих перьях, толь ко и всего. Да и перед Богом грех!

— Ну и где же тот грех? — усмехнулась девушка.

— А рядиться не по чину — нешто не грех? Всех нас Господь разными сделал, панам дал власть над нами, а нам смирение прописал и кротость. А потому и рядиться нам в панскую одежу — все равно что против Бога идти.

Вот и поспорь с нею, кроткой упрямицей! Вот уж Савел, право, знал, кого в жены взять!

Однако потом, уже к вечеру, когда все вышли в предбанник одеваться, а Тэкля, уходившая последней, плеснула воды из ковша на раскаленные камни печки, чтобы слетелись париться души дано умерших предков, снова увидела Леся завистливые, полные затаенной угрозы глаза Катерины.

А выйдя в предбанник и взявшись за свою одежду, Леся невзначай встряхнула передник и ощутила в нем что-то тяжелое. Сунула руку в карман — пальцы наткнулись на твердый холодный металл.

Вот оно — заклятье! Надо бы поменьше рукам касаться: на них наверняка чары злые наложены.

Леся поискала глазами Катерину, однако той уже не было: исчезла тайком, словно в воздухе растворилась.

А на другой день, в нарядной зеленой паневе в яркую клетку, с белыми кружевами, выпущенным из-под подола, стояла Леся обедню.

Своей церкви у длымчан не было — идти к обедне приходилось версты за полторы, в общую приходскую, где, кроме длымчан, собиралось немало всякого другого народу. Здесь бывали и крепостные крестьяне из окрестных деревенек, принадлежавших обоим панам, и дворовые, и православные шляхтичи из застянков. Здесь все были равны, как все равны перед Богом.

Служба едва началась, а Леся уже пожалела, что осмелилась так одеться. Ежась под колкими, насмешливыми или недоуменно-осуждающими взглядами своих и чужих, девушка ощущала, как медленно и жарко заливает ее краска стыда. Она боялась поднять глаза и стояла, недвижно уставясь вниз, на свои черевички.

Почему, ну почему не послушала она вчера Ганну? Зачем сцепилась сегодня с Савкой из-за своих нарядов? Хоть и крут Савел, а на сей раз был он совершенно прав, когда заявил, что не позволит девке шутихой выряжаться и срамить его на весь приход. И даже опять подбирался вожжой ее учить, да снова Тэкля вступила: девчина молодая, хай позабавится, ничего худого с того не будет.

Вот и позабавилась девчина! Со шляхетскими нарядами ей все одно не равняться — вон какие все павы разубранные, и рядом с ними ее несчастная полоска кружева, торчащая из-под паневы, выглядит лишь смехотворно-жалкой потугой. Хорошо еще, голова у нее платком белым покрыта, никто и не видит, что под ним сотворено! Коса на затылке свернута, сверху этот узел кружевной наколкой покрыт, да еще с оборочкой, к этой наколке ленты атласные бантами пришпилены, а концы их до самой шеи висят, да сбоку еще и два цветочка приколоты — ну, страсти!

А неподалеку, ближе к левому клиросу, разглядела она своего Данилу. Стоял он чинно, с достоинством, со своими почтенными родителями, в окружении сестер и братьев мал мала меньше, а на нее ни разу даже не глянул! И в следующую минуту поняла она, почему: возле Данилы стояла пухленькая смешливая паненка. Из-под ее крахмального белоснежного головного убора, щедро отороченного кружевами, спускались на полные плечи кокетливые льняные локоны.

«Косы не заплетет — волос жидковат!» — со жгучей досадой подумалось Лесе.