Лолла сидела и терпеливо слушала.

Абель встряхнулся и словно бы лязгнул зубами.

— А в городе как дела? — спросил он.

Она понимает, он старался и сделал все что мог, но все равно она очень подавлена и спрашивает:

— Ты ведь потом снова начнешь?

— Нет, — отвечает он.

Молчание.

— Кем же ты хочешь стать, Абель?

— Кем я хочу стать? А кем становятся те, кто не становится никем?

— Да, но что ты намерен делать?

Он отвечает не сразу:

— Лолла, а ты не могла бы полить герани в читальном зале? Навряд ли кто поливал, когда меня не было.

X

Значит, как идут дела в городе? Да никак они не идут.

Пила остановлена. Лесоторговое общество «Пистлейя» потребовало свои деньги назад — но не получило. Банки помочь не пожелали. Несколько месяцев заведение висело на волоске, а потом объявило себя банкротом. Разорилось.

Хуже всего пришлось рабочим. Они жили с лесопильни, часто сын приходил на смену отцу, многие были женаты, имели детей, у некоторых был собственный дом, другие снимали жилье. Алекс, муж Лили, формально имел дом и сад при нем, но задолжал под него слишком много, а тут еще Лили родила второго ребенка, тоже девочку, маленького ангелочка, но в семействе только прибавился лишний рот.

Короче, плохо пришлось всем, кто был связан с лесопильней: и управляющему, и десятникам, всем, вплоть до малышей, которые время от времени бегали с каким-нибудь поручением и получали за это двадцать пять эре. Но всего хуже было аптекарю. Страшно даже представить, что ему предстояло вынести. И несчастные лесопильные акции, и все банковские займы, за которые он поручился своим именем, — это были не шуточки, из-за них в эту прорву ухнули вполне надежные акции каботажного судна «Воробей», так что из всего добра у аптекаря остались только аптека и машина. Но самое скверное, что и его, и правление обвинили в финансовой нечистоплотности.

Дело в том, что управляющий сам-третий заявился в лесоторговое общество «Пистлейя» и сообщил, что некий денежный мешок и великий специалист по имени Абель Бродерсен вошел в дело и отныне у них все пойдет по-другому. Позднее выплыло на свет, что этот самый Бродерсен не имел даже твердого места на лесопильне, он просто недели три походил туда и поглядел что и как. Но именно благодаря этой лжи состоялась большая сделка с лесом. А теперь управляющий утверждал, будто делал все с ведома правления. Словом, пренеприятная история.

Аптекаря обвинили в финансовой нечистоплотности. На первый взгляд он вроде и не пострадал, у него остался автомобиль, в котором он разъезжал по всей округе. Но каждому было ясно, что аптекарь более не матадор и не богатей, просто жалость брала глядеть, как он пыжится.

А что прикажете делать всему персоналу лесопильни? Да ничего. У других аптекарей ведь не было своей лесопильни, чтобы рабочие могли перейти туда, они все еще жили с последней получки, а потом будут жить до тех пор, покуда могущественный купец Гулликсен не откажет им в кредите.

Но когда в яслях пусто, лошади начинают лягаться. Во многих домах поднялось недовольство, в доме управляющего — тоже. Они с женой полюбили друг друга в 1912 году, но с тех пор утекло много воды, жена четыре раза становилась матерью, и волосы у нее, как, впрочем, и кожа, утратили окраску. У него волосы тоже поседели и поредели, но те, что остались, были волнистые, его по-прежнему величали инженером, и на прогулку он выходил с тросточкой, заломив шляпу на затылок. Они оставались вместе ради детей и ради приличия, но радости у них не было. То и дело между ними вспыхивали ожесточенные стычки из-за чрезмерных расходов по хозяйству, из-за уймы сигарет, выкуриваемых мужем, из-за шляпок жены, которых у нее было в три раза больше, чем у мужа. В последнее время жена даже находила, что у него отвратительно курносый нос, да вдобавок он начал обзаводиться брюшком. По нескольку раз на дню она затевала перебранку, а за столом не произносила ни слова, но перед сном каждый через открытую дверь громко желал другому покойной ночи. Потому что они держались вместе.

В домах у рабочих за столом слышалась брань и громкие удары кулаком по столу, а изредка — дикая пляска и передвигаемые наверху стулья. Одному, что был десятником на сушильне, приходилось, видит Бог, не хуже, чем другим, но он вышел из себя потому, что кто-то куда-то задевал его картуз. Он перерыл все вверх дном, и, когда под конец нашел его в детской колыбельке, где его конечно же намочили, у него были все основания громко заорать, но он сдержался. Лицо у него стало неузнаваемо глупым, так мучительно он сдерживался. И при этом глядел на жену.

А жена была простая девушка из городка, может, даже чересчур простая, кое-чем занималась — когда за деньги, а когда и даром, смотря по настроению. Но по большей части она держалась за того, кто стал ее мужем, и вначале они ничего друг против друга не имели, совершенно ничего. Они даже по обоюдному согласию слегка ударились в религию. Но когда пила встала и недельная зарплата не поступила домой, многое разлетелось на куски, с ней теперь невозможно было поладить, а она то же самое думала о нем. Вот он собрался поохотиться на чистиков, ему обещали место в лодке, мужчины скинулись на бутылку и еще на кое-что в придачу. Но жене, которую он никогда с собой не брал, очень не понравилась вся эта охота с бутылкой.

Он спросил, как бы желая уточнить обстоятельства:

— Значит, мой картуз намок?

— Сам видишь.

— Ты нарочно подложила его под малыша, чтобы я не мог его надеть.

— Ха-ха-ха, конечно же нет.

Стоило ли смеяться в такую минуту? Он вдруг напялил мокрый картуз на голову жене и придавил сверху.

— Ха-ха-ха, — сказал и он.

Она ни капельки не испугалась, она прыгнула на него и начала царапаться. Поступать так тоже не следовало, а уж тем более чертыхаться, это при ее-то набожности. Потом она смазала его картузом по лицу и завопила дурным голосом. Дальше, как говорится, некуда.

Он пошел в угол, где стояло ружье, вроде как осмотреть его. Но он молчал, и это было самое ужасное. Нет на свете ничего длиннее и тоньше оружейного ствола, так что внутри у нее даже что-то булькнуло.

— Господи! — пролепетала она.

Вот это уже был другой тон, и он понял, что для нее это беда. Тут она увидела, как он направляет дуло к себе, чтобы свести счеты с жизнью. Но свести счеты он мог, только если она поможет ему нажать на крючок, а нажимать она не хотела, никак не хотела, напротив, она подскочила к нему и отшвырнула ружье.

— Ты чего это надумал! — закричала она. — Да отожму я твой картуз и высушу над плитой за одну минуту.

Что он должен был отвечать? Ничего. Но ружье он отставил в сторону и стал ждать, когда она управится.

Во всех семейных домах разыгрывались баталии, не было больше ни субботней выплаты, ни вообще никаких доходов. До сих пор муж и жена вполне ладили друг с другом и с детьми, прилично одевались, имели пальто и плащ, часы и обручальные кольца. А тут все исчезло, и в умах воцарилось смятение. Они бранились, они кричали из-за любой чепухи, причем именно когда им следовало быть особенно ласковыми и нежными, они ковырялись в прошлом и находили друг у друга столько грехов, что впору выметать метлой. Ну а дети, разумеется, слушали.

Вот и у Алекса в доме дела обстояли скверно. Немного спустя после того, как Алекс потерял работу, он как-то вечером напился и начал бранить Лили за ее распутство. Он долго терпел, но больше молчать не станет. С тех пор как некий тип, не сумевший сдать экзамен на капитана, вернулся в город, Лили опять словно сбесилась и бегает за ним, как распутная девка, и все, кто их ни встретит, чуть ли не плюют при виде Лили, вот, мол, какая липучая баба. Интересно, будет этому когда-нибудь конец или нет?

Лили ни в чем не признавалась и ничего не отрицала, она просто заметила, что не понимает, о чем он. Хотя вполне могла бы понять, не так уж и трудно. Она была отнюдь не Божье чадо, скорее уж не знающая удержу бесовка. Нежная Лили после многих лет добропорядочного супружества лишь теперь пробудилась для эротических услад. Все, что до этого было терпеливым исполнением обязанностей, — лишь тупой долг и покорность, зато теперь она просто не знала удержу. Она предавалась любви часто и чудесно и отнюдь не скрывала, что с ума сходит по этому занятию.