— Филипп, скажи им… Филипп, этого же нет в твоём договоре! Филипп…

Но тот делал нетерпеливое лицо и шептал поблёкшими губами:

— Не мешай, дружок… не мешай.

Тогда она хваталась за соседей или умоляюще поглаживала руки двух бетонщиков, вёзших тачку, но безразличные их руки, окостеневшие от сознания долга, coxpaняли свою цементную холодность. К концу пути, что-то уразумев, она посмирнела и шла позади мужа с каким-то полувдовьим лицом; её не прогоняли. А впереди сотьстроевский милиционер предупредительно распахивал ворота.

…Увадьев, уезжавший в уком, вернулся только на следующий день, когда всё было кончено. Ему передали историю с инженером, и оттого, что до производственного совещания оставался целый час, он решил навестить Сузанну. Она писала какое-то письмо и закрыла его листом пропускной бумаги, когда вошёл Увадьев. Тот утомлённо опустился на кровать, расположенную у самой двери, и озабоченно пощёлкивал замочком портфеля. Сузанна привстала.

— Если вам не трудно, Иван Абрамыч, пересядьте на табурет. Я не люблю, когда сидят на кровати. Вон, рядом с Фаворовым…

Он только теперь заметил Фаворова, сидевшего в простенке с опущенным на руки лицом.

— Как съездили? — равнодушно осведомился Фаворов.

— Губком соглашается поддержать ходатайство Сотьстроя.

— А выйдет из этого что-нибудь? — спросила Сузанна.

Увадьев, ожидавший целого потока негодующих слов, взглянул на неё почти с укором:

— Боюсь, что придётся ехать самому… — Замочек перестал щёлкать, сломанный. — Чорт их знает, эти новые города. Приехал — поле, деревья растут, дома какие-то больничного типа. И очень глупо, потому что до крайности разумно. Спрашиваю: а где тут Усть-Кажуга? А вы, отвечают, в самом центре Усть-Кажуги! Очень смешно вышло… — Он говорил совсем не то, что думал, потому что смущался спокойствия Сузанны. — Слушайте-ка, я очень сожалею об этой истории… ну, вы понимаете? Хотя вряд ли я сумел бы помочь ему. Зачем, зачем ему понадобилось тащиться на эти похороны: ведь это демонстрация!.. и говорят, ещё на клиросе пел.

Она с досадой тряхнула головой:

— А, вы об этом!.. Этого надо было ждать от него. Кстати, он предлагал создать комиссию и ей показать расчёт запани. Они отказались…

— Они даже не захотели выслушать его! — резко вставил Фаворов.

— Да, он растерялся перед новым… и ему поздно было перестраивать себя. Крушение старой техники для инженера есть и крушение психики… — очень спокойно сказала Сузанна, а Увадьев только плечами пожал на эту неожиданную жёсткость.

— Да, он растерялся, — с облегчением согласился он. — Строительство очень дорожит вами, в особенности для будущего…

— Я не понимаю вашей дипломатии, Увадьев.

— Я хотел спросить, вы остаётесь?.. в связи со скандалом.

Она рисовала на бумаге то самое, о чём говорил Увадьев; путаные, кривые линии, сколько их ни было, сбегались в одну центральную отсутствующую точку.

— Я ведь самостоятельно заключала договор с Сотьстроем, правда?

— Он хочет сказать, что завтра они подкатят тачку и к вашим окнам! — совсем несдержанно бросил Фаворов.

Увадьев взглянул на него со строгим удивленьем; ему не понравился на этот раз Фаворов, которого впервые наблюдал таким. «Краснощёкий, с конфетной коробки красавец… пасмурной погоды не любит. Он думает, что ротой солдат можно было бы охранить её отца!» — усмехнулся он про себя, и вот уже не хотелось сдерживать неприязни к этому молодому инженеру.

— Ты любишь жить, Фаворов? — спросил он тихо, следуя извилистому течению мысли.

— …потому что принято бояться смерти. Но к чему это?

— А ты в тюрьме сидел?

Тот удивлённо подмигнул Сузанне, но та не приняла намёка.

— Нет, не довелось.

— А тифом болел?

— Нет.

— А стреляли в тебя?

— Нет… Кстати, почему вы зовёте меня на ты? Я, право, не заслуживаю этой чести!..

«Ты прав, брюнет!» — подумал Увадьев, поднимаясь уходить, и потянулся за портфелем. Вдруг он искривил губы:

— Где он сейчас, ваш отец?

— Я позвоню матери, если хотите… — Он не возражал, и она позвонила на коммутатор. — Мама?… Что отец, он вернулся домой?.. как, совсем? Слушай… а ты не боишься? — Она ещё постучала по рычагу, потом поло жила трубку. — Он не приходил домой.

— Что она ответила? — спросил Фаворов.

— Она сказала — глупый вопрос.

Перемолчав паузу, Увадьев сказал глухо:

— Я повторяю: строительство очень дорожит вами обоими. — И ушёл не прощаясь.

Ушёл он со скверным предчувствием ещё больших скандалов впереди, но за самого Ренне он был более чей спокоен: «Ерунда, я видел, с каким смаком он влезал однажды в трестовский автомобиль. Не решится, не посмеет… это прежде всего больно!» Пугало его и не предстоящее совещание, где ему нужно было доказать, что сокращение работ — вещь почти естественная в общем строительном размахе: там были только цифры, а цифрам не возражают! Тревожили те печальные возможности в будущем, когда внезапная тысяча безработных осадит биржу труда. «Надо ехать, надо добиваться увеличения сметы, надо реализовать внутренние ресурсы Сотьстроя, надо…» Но близилась осень, и рабочие штаты были везде заполнены; сокращённым посреди сезона податься становилось некуда. Выдача полуторамесячного заработка, на чём настаивал рабочком, затруднялась урезанной сметой… Оттого-то, желая смягчить напряжённость положения, Увадьев в речи своей на совещании смутно намекнул, что затруднения носят временный характер и что якобы приняты все меры к возобновлению работ.

Аудитория грозно безмолвствовала, когда Увадьев покидал трибуну. К столу президиума, точно притягиваемые магнитом, полетели хлопья записок. Все вопросы в них — сколько получал Ренне, какова стоимость унесённого леса, много ли сэкономят на сокращении — носили намеренно ядовитый оттенок; кто-то потребовал, чтобы исчисление велось не в рублях, а в пудах хлеба: так было понятней этим вчерашним мужикам. Никто не верил в случайность сотинского прорыва, с помощью которого, дескать, прикрывался прорыв более существенный. Увадьев снова выходил на трибуну, когда с балкона назвали имя Потёмкина; слово это и подожгло скопившееся отчаянье строителей.

— Даёшь Потёмкина! — орал зал, и топочущие ноги грозили искрошить полы.

— Без денег вздумал строить… омман!

— Гляди во-время, хлюст!.. На тачку!

— Потёмкинское строительство!!.

Это последнее оскорбление, брошенное в мгновение тишины, перекрыло все остальные вопли. Кто-то из ячейки прислал Увадьеву записку с предложением закрыть прения, но это не угомонило бы тех, кто требовал сюда на расправу главу строительства. Буря эта весьма походила на ту, которая месяц назад шумовала в макарихинском клубе, но тогда налицо было признание героя, а теперь побивали камнями виновника обманутых надежд. Сообщение об отъезде Потёмкина в Москву на лечение лишь усилило грохот гнева; в зале понеслись хохот и вой беспорядочных свистков. Этим воспользовалась та часть собрания, которая рада была случаю продемонстрировать свою враждебность к администрации.

— …двигайтесь куда-нибудь. Побеждайте или…

Двое из рабочкома мгновенно кинулись в зал, чтоб узнать имя тотчас присевшего крикуна, но передние, смущенные возгласом, задержали… и потом в проходе, работая локтями, появился макарихинский завклуб. С сердитым и взволнованным лицом он пробрался к президиуму и крепко приник к увадьевскому уху. Собрание затихло и, поднявшись со скамей, устремило на них свой тысячеглазый взор. Тем отчётливей прозвучал в тишине возглас кучерявого комсомольца:

— Почему Ренне не арестован до сих пор?

Председатель собрания Горешин поднял руки, тщетно пытаясь остановить новый рёв и топот; ему не давали говорить:

— Головотяпы…

— Под суд его.

— Предательство!

Горешин подскочил к самому краю подмостков и взмахнул рукой так, что она лишь чудом не вырвалась из сочленения:

— Товарищи, порядок… Эй, не курите там!

— Даёшь предателя!

— Товарищи… — из последних сил хрипел Горешин. — Молчание!.. ребята нашли в лесу… ходили по грибы. Ренне… под деревом застрелился. Вот товарищ Булавин, только что…