Крыша давно провалилась, и луна чёрными резкими треугольниками расчерчивала внутренность руины. Маронов вошёл и опустился на какой-то бочонок, забытый у стены. То, что ещё недавно можно было сравнить лишь с костром, теперь представлялось ему кучкой заглохших угольков. Всё было необычайно в эти сутки, и, хотя требовалось величайшее совпадение для этой встречи, он не удивился, когда увидел в тени против себя жену Мазеля. Как и он, она приползла сюда в поисках воды и хотя бы минутного отдыха. Она сорвала с себя платье до пояса и так сидела, откинув голову к стене и зажав какую-то увядшую травинку в зубах: если бы даже вошёл её отец, она не нашла бы силы прикрыться. Её отряд работал без перерыва от полудня до ночи, и жена Мазеля не отставала от мужчин. От женщины в ней не осталось ничего, и нужно было иметь большое воображение, чтоб понять увлеченье Якова и его малодушный прыжок на север.

Оба видели друг друга, как в тумане.

Она шепнула, не выпуская травинки из зубов:

— …уходите.

Маронов промолчал. Она спросила:

— Есть вода?

— Нет.

В проёме дверей двигались огни факелов. Пламена склонялись, потухали и возрождались снова, менялись местами в своём колдовском хороводе. Там, в зловонном мраке, происходили похороны убитой саранчи.

— Ну, что там… уже кончилось? — сквозь зубы спросила Мазель.

Он промолчал, он уже сбился сам.

— Тогда дайте пить… пожалуйста.

Питья не было: никто не вправе был выпрашивать воду у людей, которые там, в потрясающем безмолвии ночи, продолжали рыть канавы. Кроме того, среди всех, поблёкших за день чувств, зрело и крепло в Маронове лишь одно: злоба. «Подруга Пукесова, пусть идёт сама».

Наконец она узнала его:

— Ну, говорите… зачем вы приехали сюда?

Он продолжал глядеть на неё. О, как образ этой женщины не совпадал с тем, который он создал в тишине Новой Земли. Ему было больно, что этот облик, смятый стремительной действительностью мароновского века, так быстро меняется у него на глазах.

— Вы почти голая… закройтесь, — строго сказал Маронов.

— Зачем вы приехали сюда?

— Вы были женой Якова… закройтесь! — настойчиво повторил он.

Она не пошевелилась, она ещё не понимала, чего хочет от неё этот посланник мёртвого Маронова. В конце концов она не собиралась стать женой всех братьев Якова, которые ещё отыщутся на свете.

— …я не досказал в тот раз, а вы должны знать, как это было, — говорил Пётр. — Пусть с запозданьем, вы должны проводить Якова в его последний путь. Он любил вас даже, когда у него были синие гнилые пятна на ногах и дикая боль. Но надо было ходить, это было тоже лекарство. Мы ходили по очереди, а другой командовал и производил счёт шагам. Однажды он упал и сказал: «Теперь всё, Иза…» Тогда я завернул его в одеяло…

— Я не хочу о мёртвых!

— …завернул и потащил к берегу. У меня не было сил закопать его, я решил отдать его воде. Я тащил его по снегу и всё думал о том, какая сила у красоты… которая может рождать и убивать вот так, наповал. Потом я прилёг отдохнуть рядом с ним, а когда открыл глаза — катилась волна с океана. Я зажмурился и ждал, что смоет нас обоих… но она рассыпалась в десяти шагах. Мне замочило ноги. Вода всё-таки взяла его к себе… Так вот, слушайте меня! Это был последний на свете человек, которому ваше существованье доставляло счастье. Вам не казалось, что весь этот месяц какая-то частица его ещё бродила возле вас? Теперь он ушёл и унёс с собой и вашу молодость, и вашу радость…

— Я пить хочу, — просительно сказала Мазель; она вся сжалась, самая тень её стала меньше.

Он усмехнулся без гнева и печали. Только теперь он признался себе, для чего мчался в Азию. Его влекла потребность избавиться от чудесного видения, что сожгло его старшего брата, или покориться ему. Там, среди новоземельских скал, через безжалобное молчанье Якова, он и сам в первой привязчивой мальчишеской мечте полюбил эту женщину, — и слух о ней и её непривычное, как в стихах, имя, самое её пренебрежение к греху, с каким она уходила к стольким от терпеливого и слишком великодушного Шмеля. Ещё и теперь что-то чадило в Маронове, и, может быть, был только один способ затоптать в себе тот стыдный и живучий огонёк… Вместо этого Маронов поднялся; это далось ему легко, он отдохнул. Луна стояла за его спиной, Мазель не различала в силуэте его лица. Вдруг торопливо, непослушными пальцами она принялась натягивать платье на свои плечи, ощутившие холод. Ей почудилось, что это Яков — большой, добрый и чёрный — ещё раз навестил её перед тем, как уйти навсегда. Всё было возможно в такую ночь.

— Останься… — шепнула она, и ей удалось дотянуться до его пальцев.

Маронов отдёрнул руку; прежняя обжитая кожа уже сползла с него, а новая ещё не привыкла к прикосновеньям. Он вышел наугад; тростниковая труха хрустела под ним, как осколки зеркала, в которое когда-то с гордой радостью гляделась эта женщина. Его мысли были о смешном бегстве Якова и о самом себе, ещё вчерашнем… Когда, к рассвету, он воротился с флягой, он не нашёл места, где оставил Мазель. Руина стала неузнаваема; их там было много, целый мёртвый городок лежал у входа в пустыню. Луна гасла, всё становилось обычным. Здесь и произошла его собственная линька из юношеского возраста в следующий, спокойный и зрелый. А он-то думал, чудак, что тотчас за горизонтом юности начинается его закат!

Много спустя, когда Туркмения могла уже спокойно спать свои ночи, Шмель поехал проводить гостя, отправлявшегося в обратный путь на север. В ожидании поезда с Термеза он расспрашивал Маронова о подробностях незабываемой саранчёвой атаки, после которой в Кендерли производился пересев частично уничтоженных культур. И тот даже восстановил в памяти дислокацию и направление заключительных, уже разрозненных кулиг, всё — кроме последнего разговора с женой Мазеля.

— Рановато ты бежишь от нас, товарищ, — говорил Шмель, вертя Мароновские пуговицы. — Видно, не понравилась тебе Азия?

— Там у нас лучше, на Новой Земле, — смеялся Маронов. — Теплей!

— Но всё-таки хорошо, что ты приехал. Проветрился, вырос, набрался новых сил…

Они стояли на безыменном азиатском полустанке. Громадные кипы прессованного хлопка лежали под навесом — наглядное свидетельство того, что время это не прошло даром. Было сыровато. Начинался серый мурманский дождик. Дело склонялось на осень.

1930

Взятие Великошумска

К полночи зарево погасло, и оборвалось бессонное бормотанье битвы. Всё замолкло, кроме шептанья падающего снега. Немощная зима снова пыталась запорошить бедную исковырянную землю. Близ рассвета лязг и грохот вступили в эту первозданную тишину. Два прожекторной силы луча пронизали пёстрый мрак метели, где затерялась станция.

Она существовала лишь на картах да в благодарной памяти тех, кто, проездом на тёплые черноморские берега, любовался из вагона на прославленные здешние сады. Из тьмы проступили столбы с пучками порванных проводов, обугленные стены привокзальных строений и, среди прочих останков растоптанной жизни, ряды платформ, ставших на разгрузку. Под брезентами угадывались большие угловатые тела. Вдруг неимоверная воля сдвинула с места это притаившееся железо. Разбуженный, задул ветерок, и когда начальник в высокой шапке вышел из виллиса, сразу, точно мокрой тряпкой, мазнуло начальника по лицу.

Скорей по привычке, чем из потребности, он вытер усы и пощурился в небо — хватит ли до утра нелётной погоды. Надёжнее мотопехотных и зенитных сторожей она охраняла его танки от чужих глаз и авиации. Правое, с генеральским погоном, плечо его полушубка было залеплено снегом, и часовые признавали хозяина лишь по дерзости, с какой сопроводительные машины проскочили запретную черту оцепленья, да по усердию адъютанта, который, забегая сбоку, светил ему дорогу фонариком.