Скоро с призовой доски исчезло все, что предназначалось для девушек, затем и мужские «игрушки», и только тляхстены с шапкой оставались недосягаемыми – уж чересчур далеко надо было за ними тянуться.
Со стороны княжеского подворья раздался пронзительный голос «крикуна» – глашатая:
– Эй, маржа! [160] Слушайте все! Настал час, когда лучшие из тех, кто с достоинством носит черкеску и проводит в седле больше времени, чем под крышей своего дома, будут соперничать в стрельбе, в скачках и искусстве рукопашной схватки! Расступитесь, люди, по краям поля, освободите место для благородных состязаний. А все, кто имеет коня, оружие, даже простые землепашцы, могут участвовать в игрищах и оспаривать почетную награду – драгоценный румский панцирь! Так решил наш больший князь Кургоко! Хвала ему!
Со двора князя выехали один за другим десятка два всадников. Кони у них были один лучше другого – не меньше, как до четырнадцатого колена от самых породистых предков, отлично ухоженные, сильные, выносливые. Каждого из этих коней со знанием дела готовили к любым испытаниям, кормили отборным зерном и сеном, но не давали накопить хоть сколько-нибудь лишнего жира или расслабить хоть одну мышцу.
На бугорок, к ограде усадьбы «домашние люди» – унауты вынесли длинную скамью для Хатажукова, для его нескольких наиболее важных гостей и для Тузарова Канболета – сегодня он как аталык тоже пользовался правами почетного гостя.
К «высокой» скамье тут же были поднесены столики-трехножки с новой переменой питья и закусок.
Кубати выделялся среди всадников лишь своей молодостью да шириной плеч. Его вороной (без единого пятнышка) конь, так им и названный – Фица [161], стоял не шевелясь, как вкопанный. Оружие Кубати не блистало, как у других, золотой отделкой, зато хороший знаток определил бы, что и кинжал княжеского сына, и сабля, и лук сработаны руками редкостного мастера.
Неожиданно в самой гуще нарядных всадников появилась старая Хадыжа. Она проворно пробиралась между конями, похлопывая их по бокам, – причем кони доверчиво тянулись к ней мордами, оглядывала каждого седока, по-куриному склонив набок сухую головку, и кудахтала весело, без умолку:
– Куда это я затесалась, тха! Еще люди подумают, что я тоже стрелять собралась из этих немыслимых дурацких огнеметов! А мармажей у этих Хатажуковых недурен, тха! Какие все вы красивые! А вот этот, – она указала пальцем на Кубати, – лучше всех. Вот ведь рождаются такие детеныши у кабардинцев! Самый лучший, я правду говорю. Все эти княжеские сынки и седьмой его доли не стоят.
– Бабушка! – крикнул кто-то из толпы. – Мармажей Хатажуковых, наверное, был и в самом деле хорош, но разве настолько, чтобы не узнавать младшего Хатажукова?
– Уей, горе мне! – запричитала Хадыжа. – Мой разум помутился. Вот уж верно, ум горы сдвигает, а хмель ум сокрушает! Как же я сразу не поняла, что он,
– снова Хадыжа указала пальцем на Кубати, – сын князя?
В это время глашатай громко возвестил о том, что цели для стрельбы приготовлены и можно начинать соперничество в твердости руки и зоркости глаза.
Цели для стрельбы из лука и ружей – чисто в адыгском духе: на высоких шестах прикреплены круглые дощечки не шире конской подковы. На полном скаку, свесившись набок ниже гривы коня и цепляясь за седло одной только левой ногой, надо было натянуть тетиву и выпустить стрелу в дощечку. Шумным успехом пользовались те выстрелы, которые не только попадали в центр мишени, но и сшибали ее на землю.
С такой меткостью и силой удалось послать свои стрелы только двоим – Кубати и хатажуковскому пшикеу Тутуку, к бурной громогласной радости его приятеля Шота.
В стрельбе из ружья Тутук уже не мог оспаривать первенства у Кубати по той простой причине, что хотя он, Тутук, и был довольно благополучным крестьянином-вольноотпущенником, приобрести столь дорогое оружие он до сих пор не смог. Кубати почувствовал даже легкий укол совести и дал себе слово, что обязательно при случае подарит этому парню хорошее ружье. А пока он небрежно с расстояния ста шагов разбил небольшую тыкву, затем попросил положить на то же место куриное яйцо и перезарядил знаменитую тузаровскую эржибу, принадлежащую теперь ему.
Кубати мог надеяться на свое искусство: он знал, что само-то ружье не подведет, если все время пользоваться одним и тем же сортом пороха (и, конечно, из самых лучших), тщательнейшим образом отмеривать заряды – они должны быть одинаковыми с точностью до крупицы – и наконец главное – вес и форма пули: менять их нельзя ни в коем случае. Кубати аккуратно соблюдал все эти условия.
Никто не верил, что из ружья возможна столь точная стрельба. Тяжелые неуклюжие русские фузеи, европейские мушкеты, кабардинские или турецкие кремневки того времени бой имели весьма приблизительный. Хорошо, если удавалось поразить врага или зверя лесного с полусотни шагов, а тут… Словом, пока этот молодой Хатажуков целился, стоя на земле и положив дуло ружья на сошки, толпа затихла, будто дышать перестала. Но вот грянул выстрел, и от невероятно маленькой беленькой мишени, на которую были устремлены взоры всех собравшихся, полетели желтые брызги, и толпа дружно, как по команде, вздохнула. Люди молча переглядывались и озадаченно крутили головами: они с трудом верили своим глазам.
Прогремело еще несколько выстрелов, но даже в тыквы сумели попасть только два уорка средних лет – Арзамас Акартов и Султан-Али Абашев. (Кстати, это были будущие кабардинские послы в Петербурге.)
Когда начались скачки, никто уже не сомневался в победе Кубати. Правда, верзила Шот пытался зажечь боевым азартом друга своего Тутука:
– А может, мы не уступим именитым, э? Ты у нас легонький, тебя твой жеребец, как пушинку…
– Не-е-ет, мой мальчик, – грустно отвечал Тутук. – Я поскачу, конечно. Хочу на ходу присмотреться к этому красавцу, что с луны к нам свалился… Победить его сейчас нельзя. У нашего брата и кони не те, и времени, чтоб самим упражняться да коней обучать, к сожалению, у нас нет.
Надо было доскакать до высокого раскидистого дуба, что виднелся на отдаленной поляне, срубить с него ветку и вернуться обратно. Победа присуждалась тому, кто первым вручит привезенную ветку старшему на игрищах, которым считается сегодня сидящий рядом с Кургоко белобородый тлекотлеш Инал Выков. (Сам Кургоко от такой чести отказался: ведь не судить же достижения собственного сына.)
Прозвучал выстрел из пистолета – и всадники (теперь уже их было не менее четырех десятков), рванув с места в галоп, понеслись по выгону. Каждый старался занять место на узкой дорожке, которая поведет их над обрывистым берегом реки с одной стороны и довольно крутоватым пастбищным склоном – с другой. Там нелегко будет обогнать ушедших вперед. Первым вырвался из беспорядочной массы всадников Тутук, причем сразу же на четыре-пять лошадиных корпусов. За ним скакал Кубати. Позади – возбужденные, злые, но еще на что-то надеющиеся пши и уорки, уже заляпанные грязью, летящей из-под копыт. Их нарядная богатая одежда теперь стала мокрой и бесцветной – все тот же моросящий дождик не прекращался, а наоборот – усилился…
Еще никто не знал, чем кончится этот день. И никто не знал, что знаменитого панциря в это время уже не было в хатажуковском доме, бесценная реликвия исчезла – уже в который раз! – снова…
Слово созерцателя
Мая месяца 16-го дня в лето от P. X. 1703-е на реке Неве, на Веселом острове была крепость заложена и именована Санкт-Петербургом. Быстро, как грибы после теплого дождичка, росли бревенчатые стены с шестью бастионами, домик царя Петра, причал для судов, казармы.
Рождалась новая столица совсем еще молодого и по-молодому неуклюжего и жесткого государства Российского. Рождалась одна из редчайших в мире столиц, которую не было суждено захватить ни одному иноземному завоевателю хотя бы на один день.