Выход из затруднительного положения нашла, конечно, Сана. Она сделала это легко, непринужденно, нисколько не задумываясь, как до нее делали все девушки земли: просто взяла да убежала.

* * *

А Тузарову так и не удалось встретиться с Нальжан наедине. Во-первых, она как хозяйка была в этот день занята сверх всякой меры, во-вторых, слишком уж много людей толклось во дворе, а, в-третьих, рядом с Канболетом все время находился Джабаги. Казанокову Канболет очень нравился. Нравился не в пример некоторым князьям, которые, несмотря на скромное, совсем не знатное происхождение Казанокова, искали с ним дружбы. Цену такой дружбе Джабаги знал преотлично. Каждому высокородному хотелось бы при случае намекнуть себе подобным, что вот, мол, этот мудрец из Казанокея долго с ним, князем, беседовал и почерпнул у него, князя, кое-какие мысли.

В Канболете Джабаги видел человека совсем другого, чем-то он был похож и на Емуза, и на Кургоко Хатажукова, но больше на спокойных, рассудительных, немало видевших в жизни простых кабардинских крестьян. На тех крестьян, которые хорошо знают свое дело, умеют и любят работать и не любят тратить лишних слов. С Тузаровым было приятно беседовать, этому человеку хотелось поверять самое сокровенное. Канболет больше любил слушать, на обращенные к нему вопросы старался отвечать покороче, но не в ущерб ясности. Изредка Канболет спрашивал сам – и Джабаги едва сдерживал сияющую улыбку: вопрос всегда бывал труден и интересен, речь обычно шла о сложных людских взаимоотношениях, о прошлом народа, о возможных путях в будущем. Такие вопросы наводили на неожиданно светлые мысли.

– Вот ты заговорил, брат мой Канболет, о несовершенствах нашего мира подлунного. Сомневаешься в том, что мир можно исправить, сделать справедливее и человечнее. А я не сомневаюсь… Мир переделать можно. Однако сегодняшнему поколению людей это не под силу. Если говорить не об одной семье, не об одном селении и даже не об одном народе, то люди, которые живут сегодня на земле, могут лишь слегка, на какую-то крохотную малость улучшить свой мир, а наградой им будет вера в благодарную память потомков. И это прекрасно! Но если бы все так думали! Если бы каждый понимал, что и в малом и в большом надо творить для грядущего! Тогда и жизнь сразу бы стала и справедливее, и человечнее.

Они прогуливались по берегу реки, затем направились в сад. Проходя через двор, встретили Нальжан. Она улыбнулась обоим, но от лица Канболета отвела взор чуточку быстрее, чем это делают просто близкие, дружелюбно настроенные люди. Канболет спросил Джабаги:

– А разве наше настоящее, пусть и несовершенное, не стоит того, чтобы и ради него потрудиться тоже? – В его глазах, до сих пор выражавших глубокий сосредоточенный интерес к беседе, теперь появилось загадочно-мечтательное выражение.

– Да я и не говорил, что не стоит, – озадаченно пробормотал Казаноков. – Конечно же стоит! – с веселой решимостью добавил он, когда выбежавшая из сада разгоряченная дочка Емуза едва не столкнулась с молодыми мужчинами и, смущенно вскрикнув, помчалась дальше.

* * *

Вокруг усадьбы Хатажукова народ собирался задолго до приезда виновников торжества. Множество людей шло и ехало из соседних, а то и отдаленных селений.

Вся Кабарда уже знала, что нашелся сын пши Кургоко, и такой джигит – прямо нартам под стать.

Двор Хатажукова стоял на пологой покатости взгорья, восходящего где-то там, подальше, к более крутым склонам лесистого Черного хребта. Пять-шесть жилых домов (один из них довольно большой), построенных, вернее, сплетенных и слепленных на обычный кабардинский лад, конюшня, закрома для хранения зерна, широкие навесы, загон для овец – выглядит все это хотя и внушительно, но, в общем, неказисто и беспорядочно.

В почтительном отдалении от усадьбы, на обрывистом берегу тихой речки

– несколько десятков крестьянских халуп, чуть выше по течению – дома уорков, похожие по своим достоинствам (тоже весьма скромным) на княжеское жилье.

Между кургоковским двором и селением – широкое и ровное пространство свободной земли. В обычное время – это выгон для скота, а по торжественным случаям – место для веселых и мужественных игрищ.

Погода была пасмурная, накрапывал мелкий дождичек, но людей, толпившихся возле усадьбы, это не беспокоило. Они пришли бы сюда и в ливень с градом. На обширном кургоковском дворе разгорались костры, отблески пламени играли на медных боках огромных котлов. Один из котлов особенно поражал своими размерами: высокому мужчине пришлось бы встать на цыпочки, чтобы заглянуть через край этой глупой посудины.

– Не в развалинах ли Алигха-я-уна [153] выкопал наш князь этот котел? – спросил кто-то из мужчин.

– Не-ет, – протянул худенький старичок в ветхой одежонке. – У Алиговых был котел, вмещавший одновременно сорок быков. А в этом только два поместятся.

– Ну нам и этого на все коаже хватило бы, – сказал здоровенный парень с бычьей шеей.

– Хватило бы, – согласился старичок, – если бы ты, Шот, работал за столом вполсилы.

Все засмеялись, а громче всех – Шот.

– Да, уж сегодня, я думаю, можно будет поработать во всю силу. Не часто выпадает мне такой случай.

– Едут, смотрите! – раздался чей-то крик. – Это они!

– Нет, – возразил всезнающий старичок, – младший Хатажуков должен появиться с захода, а эти с восхода едут… – чуть помедлив, он добавил:

– Ахловы это. Братья Ахловы. Самый старший – в знаменитой своей шапке. Хотя он и не самый высокий пши в Кабарде, зато шапка у него самая высокая!

– А вон, смотрите, еще какие-то важные птицы приближаются!

– Вижу, вижу… Ну правильно! Князь Касаев с сыновьями и со своей многочисленной и всегда голодной свитой. Уж эти повеселятся!

– Кайтукин Аслан-бек, говорят, уже здесь.

– И Атажукин Мухамед приехал.

– И Атажука Мисостов…

– И Казиев Атажука…

– Ислам-бек Мисостов…

– Какие у них одежды богатые!

– И оружие, и конская сбруя…

– Да что там говорить! У них девять шуб на одного, а у нас, бедняков, на девятерых – одна!

– Истинно так! Нам есть чем кроить, да не из чего шить…

Именитые гости, не останавливаясь, въезжали во двор. Молодые люди из семейств второстепенных и третьестепенных уорков принимали у них коней. Уор-ки поважнее провожали гостей в главный хачеш, где их радушно встречал хозяин дома, сидящий с теми, кто прибыл раньше. На столиках-трехножках сейчас стоят чашки с медом, блюда с орехами, сухими фруктами, с изюмом, сладкими лепешками – лакумами. Есть, конечно, и напитки – махсыма, мармажей, крепкая арака и даже несколько привезенных из Терского городка зеленоватых бутылок с русским хлебным вином. Главный пир еще впереди, а пока – спокойная неторопливая беседа.

Все знали, по какому поводу устраивается праздник, но об этом помалкивали. Гости украдкой скашивали глаза на великолепный панцирь, стоящий на отдельном столике, но не подавали виду, что заметили награду дли лучшего джигита. Зато когда сам Кургоко попросил их обратить внимание на «тот самый панцирь», гости уже без стеснения повскакивали со своих мест и, обступив столик, покачивали головами, цокали языками, любовно поглаживали потными ладонями гладко отшлифованную сталь.

– С такой одежкой никакая рукопашная не страшна! – заявил один из братьев Ахловых.

– Мне бы ее, эту одежку, – тоскливо сказал Атажука Казиев, – так бы в татарское войско и врезался! Пусть приходят крымцы!

Ислам-бек Мисостов с ехидцей возразил ему:

– Неубитого оленя не потрошат, дорогой князь. Крымцы сильны, да и панцирь пока еще не твой.

– Но и не твой! – обозлился Казиев. – И твоим не будет!

Лицо Мисостова начало медленно наливаться гневным багрянцем, но тут вовремя вмешался Кургоко, приглашая всех вернуться за столы, и не дал вспыхнуть ссоре.