Хороший парень. Кажется, Тутук его имя. Он потом ловко вознаградил себя за то, что пришлось уступить первенство: достал снова лук и, тщательно прицелившись, перерезал стрелой ремешок, на котором прикреплены были к столбу шапка и тляхстены, висевшие до сих пор в целости и сохранности. Поощряемый восторженным хохотом толпы, Тутук, не слезая с коня, подхватил с земли ценную добычу и ускакал в сторону своего дома. Скоро он вернулся – уже в обновках – и пошел туда, где звучала музыка, наигрывая завлекательные мелодии кафы или удже. Девушки теперь бросали на него смущенные взоры и каждая мечтала, чтобы Тутук танцевал только с ней.

К почетным столикам, за которыми восседали князь Кургоко, Канболет и старейшины, глашатай подозвал молодого Хатажукова и других участников состязания. Самые старые из присутствующих – Инал Быков и тлекотлеш с редким именем Карабин-Кара – торжественно объявили, что лучший в Кабарде и «во всех окрестных землях до самой Андолы» панцирь завоеван сыном Кургоко и будет принадлежать ему и его потомкам по неотъемлемому и никем не оспариваемому праву. Да станет это известно каждому, в том числе и тому, кто убивает собаку в воде, которую пьет, и грубит жене, с которой живет. Все поняли намек на Алигоко Вшиголового и одобрительно закивали головами, а Канболет вздохнул с радостным облегчением.

Стоявший неподалеку от этого своеобразного мехкема [163] Шот одобрительно крякнул и со спокойной душой вновь запустил руку в огромный котел, где еще плавали куски остывшей говядины. К нему подошел уставший после танцев и скачек и изрядно проголодавшийся Тутук:

«Не ешь в одиночку, ни с кем не делясь, как это делает ногайский князь!»

– А-а, это ты, мой славный нарт Сосруко! Может, украдешь огонь во-о-он от того костра и мы здесь зажжем свой? Мясо разогреем.

– Ох, мой воробышек! Неужели еще не наклевался?

– Я тебе вот что отвечу. Правильно говорят: печаль желудка скоро забудешь – не скоро сердца печаль. От себя добавлю, что и радость желудка тоже не бывает долговременной.

– Подожди-ка! – насторожился Тутук. – Что там происходит?

Люди, посланные в княжеский хачеш за панцирем, подняли отчаянную суматоху. Кто-то завопил:

– Панцирь пропа-а-ал!!

Множество народу, толкаясь и спотыкаясь, бросились к дому.

– Украли! Украли-и!

Не тронулись с места только Канболет, Карабин-Кара и оба Хатажуковы. Канболет был огорчен, Кубати, хотя не подавал виду, рассержен, Кургоко оскорблен, а старик Карабин-Кара до чрезвычайности заинтересован и оживлен не по возрасту:

– Главное, – веско, но, правда, излишне торопливо, изрекал он, – надо выяснить, дело ли это рук человеческих или, напротив, сил сверхъестественных. В первом случае следует бросить волчью жилу в огонь, и тогда рука у вора скрючится. Вопрос только в том, что вор, может быть, не на виду у нас, а уже далеко отсюда. И еще: где взять волчью жилу? Вот идет старая колдунья Хадыжа. Может, у нее как раз имеется эта…

– Ох, Кара, – усмехнулась старуха. – Поищи колдунью у себя дома, на женской половине. Век бы твои умные речи слушала, да боюсь, уши не выдержат. Простодушный патриарх не понял шутки:

– Если болят уши, три утра подряд, натощак, плюнь через порог, вставив большой палец между зубами…

– Плюйся сам. А меня от твоих слов уже лихорадка трясти начинаете

– Лихорадка? Бросайся в одежде в воду – выздоровеешь.

Хадыжа обратилась к Кургоко:

– Послушай меня, князь. Я знаю больше, чем другие люди, хотя я не колдунья и не какая-нибудь жештео. Почти все из того, что я знаю, – свойства разных трав и особенности людских хворей – доступно любому человеку, но некоторые тайны, даже касающиеся тебя, Кургоко-пши, умрут вместе со мной. Ох, что-то не то я говорю. Поосторожнее мне бы надо… Так вот слушай: панцирь, конечно, украл один из шогенуковских прихвостней. В этом можешь нисколько не сомневаться. Я все сказала.

– Я думаю, эта старая женщина говорит правильно, – сказал Тузаров.

– Я тоже так думаю, но откуда она знает? – ответил Кургоко.

– Я людей знаю! – заявила Хадыжа.

– Уверен – она права, – с еще большей настойчивостью повторил Канболет.

– Нет, теперь послушайте меня, – встрепенулся Карабин-Кара.

Хвала богам, я уже наслушалась, замахала руками Хадыжа. Ты мне столько дал советов, что и я должна подарить тебе хоть парочку своих. Первое: пей отвар корпя андыза [164]. Он помогает от поноса, а тебя спасет от недержания слов. И второе: не сей проса на голых скалах. – Бойкая старуха, приветливо улыбнувшись Кубати и смерив остальных мужчин чуть презрительным взглядом, гордо удалилась.

Тузаров и Хатажуков с недоумением переглянулись и тут же, чтобы не расхохотаться, отвели взоры.

В это время дождь хлынул по-настоящему, пришлось поспешить в дом. Да и пора было начинать основное праздничное застолье.

* * *

Хатажуковы медленно миновали поле, на котором заканчивалась жатва, и так же не спеша продолжали ехать в сторону коаже, откуда подул ветерок и донес приятный запах вареной тыквы: сейчас почти во всех семьях хозяйки заготавливали впрок это излюбленное в народе кушанье.

В воздухе вокруг лошадиных морд вились слепни и мухи, но не отваживались садиться на животных, чьи шкуры были протерты уксусным настоем из листьев и зеленой кожуры грецких орехов. Гнедой конь Хатажукова-старшего словно почувствовал, что его задумавшийся хозяин сейчас далек и от этой дороги, и от этого луга, покрывшегося бесподобно густой и сочной отавой, и потому смело свернул на травянистую поляну и там остановился. Его примеру последовал и конь Кубати. Оба Хатажуковы отпустили поводья, не стали мешать своим четвероногим друзьям.

– Не тоскливо тебе в отчем доме? – неожиданно спросил Кургоко, не глядя на сына.

Кубати слегка растерялся, но ответил быстро:

– Нет, мне хорошо.

– А не слишком ли спокойно?

– Надо уметь ценить и спокойствие.

Кургоко испытующе посмотрел на юношу:

– Правильно говоришь. Но ты еще сам не знаешь, насколько – он сделал ударение на слово «насколько» – это правильно, хотя на твою долю тревог досталось немало. А скоро нам всем достанется…

– Я об этом догадываюсь, – осмелился заявить Кубати.

Хатажуков не обратил внимания на то, что юноша высказался, когда его не спрашивали.

– В твоем возрасте обычно не задумываются о будущих опасностях, а пережитые забывают на следующее утро. Так о чем же ты все время размышляешь, почему вид у тебя либо сосредоточенный, либо рассеянный? Не замешано ли здесь некое существо, перед которым всякое оружие, а подчас мужская отвага бессильны?

Кубати побледнел, в горле у него что-то застряло, дышать стало тяжело.

– Я… я не совсем пони…

– Понимаешь! – уверенно возразил Кургоко. – Завелась, наверно, на том берегу Шеджема юная Адиюх [165] с глазами, как у телки? – князь вдруг вспомнил личико Саны, удивился про себя и почему-то встревожился, будто ему сообщили неприятную весть.

Меньше всего хотелось бы сейчас Кубати говорить на эту тему. Он благоразумно откладывал объяснение с отцом на то время, когда закончится битва с татарами. Еще неизвестно, что произойдет во время сражения и какие будут последствия войны. Юноша напрягал свой изворотливый ум, но никак не находил нужного ответа – ведь лгать ему тоже не хотелось, как не хотелось и откровенничать.

Спас положение неизвестный всадник, нещадно погонявший измученного коня и, по-видимому, спешивший как можно скорее встретиться с Хатажуковым-старшим.

– Мне сказали, что князь Кургоко с сыном прогуливают коней в этой стороне – и я сразу сюда! – хрипло выкрикнул всадник вместо приветствия.

Он говорил по-кабардински с заметным татарским акцентом, да и по лицу в нем сразу же можно было узнать татарина. Но Кубати узнал в нем еще и старого знакомца Халелия, хотя тот и виду не подал, что они встречаются не впервые. Юноша тоже остался невозмутимым: вспомнил, что их с Канболетом крымский приятель придерживается очень мудрого правила: не выскакивать без нужды со своими познаниями, особенно если имеешь дело с сильными мира сего.