Подтягивая колодку за цепь, Кубати заковылял к воде. Ополоснул лицо и руки, напился, прилег на травке.

Звероподобный уорк – имя его было Зариф [79] и шло ему, как уздечка петуху, – снимал с лошадей навьюченные на них войлоки.

Джабой возился у костра, подвешивая над разгорающимся огнем котел с водой. Рядом с ним молодой балкарец (его забрали с чабанской стоянки) ловко разделывал барана. И больше тут ни одного человека не было, не считая сераскира и князя, давящихся в ожидании шурпы и мяса сухим сыром. Работать пришлось даже Келеметову. Впрочем, это он сам был виноват. Говорил, что у Актопрака к ним присоединятся десятка полтора его людей – целый отряд доблестных таулу. Однако никто не подъехал. Видно, по-своему расценили балкарские горцы весть о ссоре Хатажукова с Алиготом-пашой и об ужасно многозначительных последствиях этой ссоры.

Уорк, рубивший ветви, тащил их охапку мимо Кубати и, будто случайно, остановился возле пленника – просто для краткой передышки.

– Уо-о, жизнь наша вся в тревогах, – тихо вздохнул он, как бы обращаясь к самому себе.

Не поворачивая к нему головы, Кубати так же тихо ответил:

– Ничего, кто тревог не знал, тот и спокойствия не оценит.

– Что же делать?

Все еще глядя вверх, туда, где невысокий каменистый обрыв над речкой был окрашен нежно-золотистыми лучами заходящего солнца, Кубати чуть слышно пропел:

И добавил:

– Беги отсюда, пока головой не завяз в дерьме, и можешь надеяться на прощение: кабардинцы добры. Иногда больше, чем надо.

– Молод еще меня учить… – уорк хотел сказать эти слова строгим тоном старшего, но в его неожиданно дрогнувшем голосе чувствовалась растерянность и злость на самого себя.

…Тихий металлический звон раздался на вершине обрыва, и Кубати увидел засиявший мягким серебристым блеском хорошо ему знакомый панцирь и горевшую на левой его стороне желтую звездочку – львиный лик с такого расстояния был неразличим. Первым после Кубати заметил панцирь Алигот-паша, испуганно вздрогнувший от незнакомого звука. Показывая дрожащей рукой вверх, сераскир пролепетал вдруг осевшим голосом:

– Эта… давайте… Что такое?

– Мой!! – завопил Вшиголовый. – Он! Он самый! Мой панцирь!!!

ХАБАР ДВЕНАДЦАТЫЙ,

«Ах вы, маленькие злые негодники – испы! Зачем вам понадобилось прогрызать дырку в моей груди, за чем залезли ко мне во внутрь и что вы там ищите под моими ребрами?!» – «Не мешай нам и не ругай нас. Мы все равно найдем то, что ищем». – «Мучители проклятые! Да я сейчас раздеру руками свою грудь и передавлю всех до единого! Никого не останется из вашего бессовестного племени – ведь все племя собралось тут, у меня в груди, я знаю!» Испы притихли на некоторое время: наверное, совещались, затем продолжили возню с новыми силами: «Вот найдем драгоценный налькут – изумруд, нам известно, что ты его прячешь у себя тут, внутри, и тогда уйдем». – «Да кто же вам сказал, несчастным, что я прячу в груди налькут?!» – «Нам сказала это старая мудрая ведьма Жештео, которая терзает по ночам людей и пьет их кровь». – «Глупые вы, испы! И дуреха наша Жештео! Ведь Налькут – это мой конь, а вовсе не драгоценный камень!» – «Это правда?» Испы снова прекратили возню. «Такая же правда, как и то, что меня зовут Канболет». – «Тогда мы угостим тебя махсымой, которую сварили из проса, выращенного на скале гранитной и высушенного на веревке натянутой, а мед для этой махсымы с Ахмет-горы [80] принесем! Испы тоненько захихикали и пустились в пляс. «Сейчас грудь начну разрывать…» – «Не надо! – в ужасе пропищал самый главный исп. – Вот пришла красавица Эммечь [81], твоя покровительница; когда ее пальцы касаются твоей груди, мы убегаем в свою подземную страну!» – «Больше не приходите! – крикнул им вдогонку Канболет. – Никакого налькута нет у меня в груди!»

Открыв глаза, Тузаров увидел красивую женщину и ее большие сильные руки, которыми она мягко и ласково ощупывала его грудь.

– Это ты, моя Эммечь? – чуть слышно спросил Канболет. – А испы и в самом деле разбежались?

– Какие еще испы? – удивилась Нальжан.

– Маленькие злые негодники… – бормотал прерывистым шепотом Канболет, – искали драгоценный камень… в моей груди…

И тогда Нальжан изумленно всплеснула руками и звонко шлепнула себя ладонями по бледным от бессонницы щекам (у кого другого помутилось бы в голове после пары таких оплеух) – ее первое, поначалу тихое и слабое удивление быстро сменилось бурным и радостным потрясением: теперь она ясно осознала, что тяжело и даже почти смертельно раненный витязь приходит в себя.

– Ах, неразумная ты моя голова! Да как же это я сразу…

Бескровные губы Канболета вяло шевелились, Нальжан наклонилась пониже.

– Ты зачем… плачешь?

– Нет, нет, я не плачу, я уже не плачу, – она торопливо вытерла слезы. – Ты узнаешь меня? Узнаешь?

Нальжан показалось, что в тусклых, глубоко ввалившихся глазах Канболета, смотревших на нее с беззащитной детской доверчивостью, вдруг вспыхнул и тут же, через мгновение, погас теплый отсвет улыбки. Затем Канболет сказал отчетливо и спокойно: «Посплю немного», – и закрыл глаза.

* * *

Нальжан оказалась умелой исцелительницей. Никто другой не смог бы вытащить Канболета из тех самых уже готовых было захлопнуться ворот, за которыми – таинственный мрак неизвестности. Есть ли там друз ой мир? Говорят, есть. Но ведь это говорят живые люди, те, кому еще только предстоит пройти «врата смерти». А вот обратно – из ворот – еще никто не выходил.

Она сама извлекла из груди Канболета глубоко вонзившуюся стрелу, сама промывала рану отварами целебных трав, смазывала грудь барсучьим жиром. Всякие травы – и только что сорванные, и высушенные, и истолченные в порошок – доставляла Нальжан легкая на ногу и бойкая на язык старушка по имени Хадыжа (это ей, как мы помним, отдал свою охотничью добычу Кубати).

Несколько дней Канболет был в беспамятстве; Нальжан просиживала у его постели дни и ночи напролет. Сана помогала ей чем могла. И неизвестно, как они перенесли бы гибель брата и отца – особенно в первые дни, – если бы их не поглотили заботы о тяжелораненом.

Жили они теперь в одном из крестьянских домов, и эта простая семья и, конечно, соседские семьи только и старались угодить своим нечаянным гостям. Весть о том, что емузовский побратим очнулся, быстро облетела маленькое селение, и во двор повалил народ. Старики чинно рассаживались на скамьях под навесом, те, что помоложе, собирались небольшими группками у плетня. Нашлось много желающих попасть и в комнату, где лежал Тузаров, но сестра Емуза, обычаю вопреки, никого туда не пускала. «Дайте ему поспать, а потом ощутить прилив силы». С нею не спорили. Сестра покойного Емуза внушала мужчинам этого хабля большое уважение. А ей, молодой женщине, чутье подсказывало, что лишний шум, присутствие лишних людей, а уж тем более «развлекающие» песни и танцы у ложа раненого могут сильно ему повредить. Откуда в ней появилась такая уверенность, Нальжан не знала. Ведь в те времена считалось, что если целыми днями и ночами «веселить» раненого, не давать ему спать – значит, способствовать его скорому выздоровлению.