Шогенуков, человек отнюдь не глупый, отлично знал, что ту ночь, когда он спас жизнь Алигота, и сегодняшнее утро разделяет целый горный хребет – и не только между Баксаном и Чегемом.

– Да будет добрым твое пробуждение, сиятельный паша! – совсем как-то некстати воскликнул Джабой.

Алигот лишь угрюмо покосился на незадачливого таубия, а затем перенес все свое высокое внимание в сторону Шогенукова. Смотрел он вроде на князя, но вроде и куда-то мимо, а может быть, и сквозь него.

Алигоко, в душе презиравший сераскира, напустил на себя виноватопокорный вид. Он давал понять крымцу, что не высказанные им упреки дошли до самых глубин его, шогенуковского, сердца. Да, да, напрасно пши Алигоко уговорил пашу Алигота совершить этот набег, тратить время, рисковать жизнями, когда следовало торопиться к морю, в Сунджук-Кале или Тамань, а оттуда в Крым, где пасть к ногам Каплан-Гирея и со слезами на глазах, с душераздирающими стенаниями поведать о кровавой жестокости этих упрямых кабардинцев. А здесь, во вчерашнем жалком набеге, чего они достигли? Двоих убили, одного захватили, но притом потеряли пятерых, в том числе юзбаши – знатного крымского воина! Да еще лошадь…

А оружие, золото, камни, отнятые недавно у сераскира этими абреками, разве они вернули? Нет, не вернули! Бежали, как сайгаки от степного пожара! Испугались кучки озлобленных холопов! Алигот все видел… с того берега. Вот надо было ему самому возглавить сине. Уж тогда бы все обернулось по-другому…

Шогенукову захотелось развеять тучи, сгустившиеся над его головой, а то уж вот-вот должны были грянуть громы и засверкать молнии.

– Не угодно ли могущественному паше поближе познакомиться с тем парнем, которого он… – тут Алигоко слегка замялся, – которого он видел недавно в соседнем лесу, совсем неподалеку от места, где мы сейчас находимся?

– Давай его сюда! – Алигот несколько оживился. – И позаботься наконец, чтобы мясо поскорее готовили.

Шогенуков сделал знак своим людям и подошел к арбе вместе с ними. Старую бурку сдернули с пленника и швырнули на землю. Кубати давно уже проснулся и потому его взгляд сразу же уперся в лицо князя Алигоко, скалившего в недоброй усмешке острые желтоватые зубы.

Кубати узнал его сразу. Алигоко именно таким и помнился ему все эти годы.

Князь наклонился над юношей и прошипел ему в ухо:

– Почему же ты не утонул тогда в Тэрче, волчонок?

– Хотел с тобой, князь, еще разок встретиться, – спокойно и даже почти добродушно ответил Кубати.

– Ну вот и встретился. Доволен?

– Больше некуда! – улыбнулся юный Хатажуков. Алигоко наклонился снова и сказал совсем уже еле слышным шепотом:

– Говори, где панцирь, а?

– Какой панцирь? – удивился Кубати.

– Тот самый. Ты знаешь, какой.

– Ах, тот са-а-а-мый! – протянул Кубати. – А зачем он тебе? – на лице у юноши искреннее недоумение.

Алигоко скрипнул зубами, но сдержался:

– Ну ладно. Сейчас мне недосуг, но главный наш разговор – впереди. А пока тебе придется побеседовать с Алиготом-пашой.

Молодой Хатажуков, когда ему развязали ноги, приблизился к Алиготу и – сделал он это из чистого озорства – произнес, как ни в чем не бывало, мусульманское приветствие:

– Салам алейкум!

– Алейкум… – у Алигота чуть было непроизвольно не вырвалось ответное приветствие. – Ах ты, наглый и бессовестный хищник! Давно ли от материнской груди оторвался, а туда же… туда же… это… Да я прикажу избить тебя до полусмерти, а потом, а потом… Ну, потом я придумаю, что сделать с тобой потом!

– Пусть простит мне великодушный сераскир, если я что-нибудь понял не так, но не показалось ли мне, будто меня обвиняют в какой-то провинности? –

смиренным голосом спросил Кубати.

Алигот до того изумился, что даже подскочил на месте.

– Вот наглец! – сказал он почти с восхищением. – Да ты что, не узнаешь меня или только прикидываешься? Или грабеж ханского наместника – это не провинность?

– Как можно забыть такую блестящую личность, – ответил Кубати. – Но ведь грабеж – это дело вполне почтенное, на нем мир держится. Кто-то грабит себе подобного, кто-то подданных своих, а кто-то и чужие народы.

Алигот тупо уставился па Кубати, с тяжким усилием постигая смысл услышанного.

– Э-эй! Ты что тут болтаешь? Все в мире делается по воле аллаха! – Алигот немного подумал и добавил с вновь обретенной уверенностью:

– Даже волос с головы человека не упадет без ведома аллаха!

– Воистину так, – согласился Кубати. – Значит, сиятельный паша признает, что в нашей встрече, которая несколько дней назад произошла в соседнем лесу нет моей вины?

– Как это нет?! – заорал Алигот, которому такая мелочь, как последовательность в рассуждениях, была глубоко чужда. – А как же мои драгоценности? Отвечай, куда вы их дели? Где спрятали?! Говори, или вырву у тебя язык!

– Без языка я совсем ничего сказать не смогу, – спокойно возразил Кубати.

– А драгоценности я не прятал… – Эти его слова были четко продуманы: юноша хотел таким вот несколько окольным путем выведать хоть какие-нибудь подробности вчерашних событий.

– Ага! Значит, прятал твой этот, как его? Туз… – паша обернулся к Алигоко. – Туз…

– Тузаров! – подсказал Шогенуков. – Тот самый, что разбойничал еще в Бахчисарае.

Шогенуков неторопливо подошел к Алиготу, наклонился к его уху и быстро прошептал:

– Не надо говорить сопляку об этих смертях, а то он закусит удила, и мы ничего от него не добьемся. Мы только похитили его одного – и все.

Паша внимательно выслушал, затем досадливо отстранил князя рукой.

– Сам знаю! Не вчера родился!

Вновь стараясь развеять тучи, которые опять начинали сгущаться, Алигоко хлопнул в ладоши и приказал:

– Несите наконец мясо! Уже, наверное, изжарилось.

Лицо крымца немного посветлело, когда Джабой перехватил у одного из уорков и с поклоном подал паше ореховую рогульку с нанизанным на нее целым бараньим боком. Ребра были красиво подрумянены на углях, а мясо, кажется, еще оставалось жестким: Алигот не без труда рвал его зубами, но отдать, чтобы дожарили, отказался.

– Все у вас тут по-холопски, – ворчал он с набитым ртом. – И мясо тоже. Никогда я еще не попадал в столь неподобающее моему званию положение. – Он отхватил кусок побольше, с усилием его прожевал и проглотил. На низком алиготовском лбу выступила испарина, подбородок залоснился от горячего жира.

– Наш властелин, клянусь, как настоящий батыр кушает! – восторженно заявил Келеметов и сглотнул слюну. – И правильно. Таулу [74] недаром говорят: «То, что горячее, то уже не сырое…»

Джабой хотел сказать что-то еще, но осекся под негодующим взглядом паши, который не сумел оценить по достоинству шутливое изречение горцев.

Утолив первый голод, Алигот-паша милостиво соизволил позаботиться и о своих гостеприимных хозяевах:

– А вы тоже, это самое… садитесь и ешьте. Что там будет еще? Вареное? А вот эта… печенка, которую внутренним жиром обволакивают и так жарят. Как вы ее называете?

– Жалбаур! – радостно крикнул таубий. – Сейчас будет сделано!

Шогенуков еще раз наклонился к волосатому уху Алигота-паши и, кивнув головой в сторону пленника, проговорил вполголоса:

– А с этим что делать? Может, не стоит сразу решать его участь, а взять с собой? До моря путь неблизкий, стоянок у нас будет много и…

– И по пути он будет спасать нас от дорожной скуки! – перебивая князя, громко подхватил Алигот и расхохотался.

Его торжествующий, жутковато-гаденький смех заставил Кубати внутренне содрогнуться: легко было себе представить, какие «развлечения» более всего пришлись, бы по нутру этому злобному ханскому подручному! Этот слопает не сразу. Уж он-то покуражится вдоволь, похлеще, чем сытый кот над пойманной мышью…

Джабой подобострастно хихикал, выражая всем своим видом благоговейный восторг и одобрение. Алигоко понимающе, но скромно усмехнулся и заглядывал, в лицо сераскиру, выразительно, одними глазами показывая ежесекундную готовность свою к преданному и главное, не всегда заметному для посторонних служению. Скользнул он взором и по лицу Кубати, и юноша мог бы поклясться, что уловил в его мимолетном взгляде намек на какое-то возможное между ними – между сыном Кургоко и Шогенуковым – соглашение, или даже заговор.