В некотором отдалении на пологий пахотный косогор выкатывали крестьяне тяжелый общинный плуг с парой колес по бокам: в него обычно запрягалось цугом три или четыре пары быков, а иногда столько же лошадей.

«Самое время, – подумал Кургоко. – Пахотный месяц… [69] Наверное, и наши сегодня тоже начинают… Э-эх! И что бы нам не жить, да еще на такой земле! А ведь не дают нам жить… Иногда мы и сами не даем себе жить по-человечески».

И почувствовал пши Кургоко, князь – правитель Кабарды, нечто вроде зависти к оживленно горланящим тлхукотлям, которые не просто взялись за долгожданные весенние работы, а с рьяным упоением на них набросились. До Хатажукова долетали отдельные веселые возгласы, раскаты смеха. И как беззаботно смеются адыгские крестьяне – им для этого и особого повода не нужно! Тут молодой бык заупрямился, в ярмо не хочет совать голову; там кто-то собачке на хвост наступил, а она, жалобно тявкнув, сгоряча куснула за ногу своего собственного и горячо любимого хозяина; а потом самый горластый детина высказал предположение, отчего у местного муллы сегодня с утра живот разболелся, – и уж на этот раз от дружно грянувшего хохота даже стая грачей, скакавших за плугом, так и взвилась в воздух.

Настоящая причина веселья, думал Хатажуков, конечно, не в этих мелочах, а просто бывают дни, когда по-весеннему сильный и добрый солнечный свет проникает до самых глубин души, когда взрыхленная пашня пахнет будущим хлебом, когда человеку верится в лучшее, верится в скорую жизненную удачу гораздо сильнее, чем обычно.

Здесь, как и во многих местах Кабарды, пахоту и жатву люди проводят в товарищеском единении, перебираясь с одного участка на другой дружной общиной. И Кургоко сейчас представлял себе, как тот крестьянин, чье поле вспахали первым, уже умчался в село подготавливать кебак – на верхушках двух длинных жердей будет укреплена доска и на ней расставлены всякие мелкие поделки, вырезанные из дерева фигурки. Главное праздничное развлечение: мужчины скачут верхом (если есть на чем) и с ходу стреляют (если «есть из чего) в цель, стараясь сшибить какую-нибудь игрушку. Орды босоногих мальчишек будут устраивать свалки под шестами кебака и в честной борьбе – до крови из носа – завоевывать соблазнительные призы, падающие на их отчаянные головы. До позднего вечера затянется шумное веселье, хотя и пиршество будет отнюдь не жирным, и мулла постарается испортить праздник, пытаясь прекратить этакое языческое непотребство с его кафами да уджами, «шипса-псисами» да ажигафами. (Народные танцы, веселое «водолейство», т. е. шутливое зубоскальство, и ряженые – с козлиными рогами и бородами из конских хвостов – совсем почему-то не по нутру новой религии.)

А у Кургоко Хатажукова заботы сейчас совсем иные. Надо князей собрать, большой разговор вести с ними об угрозе, которая нависла над землей предков. Надо остановить тех, кто собирается в дальний поход за сомнительной славой и рискованной добычей. Надо примирить тех, кто в ссоре, не допускать никаких распрей и надменного соперничества. Сейчас все князья и уорки должны, как это говорится, конно, людно и оружно постоять за Кабарду. Первое, что придется сделать, – сколотить несколько сторожевых разъездов: пусть держатся все время у северных пределов края…

– Позволь, высокий пши, раздумья твои прервать, – один из приближенных тронул Хатажукова за локоть. – Пора тебе подкрепиться. Уже все готово.

– Хорошо. Иду. – Кургоко хотел было повернуться, но вдруг что-то привлекло его внимание. – Смотрите, к нам какой-то всадник приближается. Подождем его.

А всадник, появившийся из-за поворота дороги и ехавший неторопливой рысью, увидел, наверное, людей и подстегнул коня.

– Это Казаноков, – сказал князь. – Вот с кем хотелось мне встретиться…

– Я вижу, что-то случилось. Не поладили с надутым крымцем? – спросил Джабаги после того, как спешился и вежливо поприветствовал князя и всех остальных.

– «Не поладили» – не то слово, – усмехнулся Кургоко.

– Значит, совсем поссорились! – уверенно предположил Казаноков.

– Давай-ка, Джабаги, сядем у огня.

Перед началом разговора князь пытливо всмотрелся в ясные и спокойные глаза молодого мудреца.

– Скажи, друг мой, а кто тебе раньше нас мог сказать о том, что произошла ссора? Ведь ты приехал совсем с противоположной стороны.

Сухие губы Джабаги дрогнули в улыбке:

– Наверное, доблестный Алигот изо всех сил пырял ножом в убитого быка? Это я по поводу случая на охоте.

– Удивительный ты человек, Казаноков, – князь покачал головой. – Если бы я тебя не знал, то подумал, что богатства сераскира стали именно твоей добычей. Что ты еще знаешь?

– И мало и много. Но об этом скажу потом, сейчас не время. Сначала мне надо узнать, чем все-таки кончилась твоя, добрый мои пши, встреча с крымцем.

– Ну что же, слушай, – вздохнул Кургоко. – А потом можешь меня осуждать…

* * *

Джабаги задумчиво перебирал прутиком угольки костра. Перед двумя собеседниками стыли куски жареного мяса, стояло нетронутым питье в серебряных чашах.

– Нет, князь! поднял голову Казаноков. – Осуждать я тебя не буду. Как мне тебя осудить, если на твоем месте я поступил бы точно так же? Если ты и заслуживаешь какого-то упрека, то лишь в одном: чересчур большие надежды возлагал на возможную справедливость и великодушие ханских сановников, да и на… как бы тебе сказать… силу, что ли, своего влияния. Извини за прямоту…

– От тебя я всегда жду только прямоты, – ответил Кургоко. – Говори, что думаешь, и не бойся меня задеть.

– Теперь мы должны думать и говорить о будущем нашей земли. Причем о ближайшем будущем.

– Об этом у меня и болит голова. Алигот крепко вколотил в нее своим чубуком кое-какие мысли.

– Будет тебе терзаться! Оставь, князь!

– Попытаюсь, – Кургоко взял прутик из рук Джабаги и стал сам ворошить угольки в потухающем костре. – Ты знаешь, друг, у меня за щекой еще одна новость… Вот уже несколько дней она, как ноющий зуб, не дает мне покоя…

И Кургоко рассказал о встрече Адильджери с загадочными незнакомцами, один из которых просил передать Хатажукову, что Кубати жив и здоров.

Джабаги тихонько засмеялся:

– Похоже, дорогой Кургоко, что мы с тобой приберегали друг для друга один и тот же хабар.

– Ты… ты и это… – ахнул князь.

– В том, что Кубати жив, тебе мог бы свидетельствовать твой приятель Алигот-паша, – невозмутимо заявил юный старейшина. – А в том, что он здоров, вполне чувствительно убедились два матерых шогенуковских охранника, которые сопровождали сераскира в лесу.

Лицо князя окаменело. Видно, он хотел что-то спросить, но не смог.

– Правда, правда, – радостным шепотом заговорил Казаноков. – Тут не место шуткам или досужим слухам. Я сам видел Кубати – джигит хоть куда! – разговаривал с ним. Он умница и прекрасно воспитан. Не всякому отцу такое счастье!

– Джабаги… – хрипло выдавил Хатажуков. – А с ним, с мальчишкой, что за человек?

– Скажу и об этом. Ты, помнится, говорил, высокий пши, о необходимости сплочения всех князей и уорков, о примирении кровников… Говорил, что рассчитываешь на мою помощь. Я готов сделать все, что в моих скромных силах. Но, знаешь, дорогой мой старший, начинать мне тут придется с тебя… Да, да, ты не ослышался! Человек, воспитавший твоего сына, семь лет, как один день, деливший с ним пищу и кров, учивший его всему, что знает и умеет сам, – это Канболет Тузаров.

– Убийца моих братьев… – чуть слышно проговорил Кургоко. – О, аллах, укрепи мои силы!..

– Не так все это было, – грустно вздохнул Джабаги. – Но не я тебе, князь, буду рассказывать горькую правду. Тебе надо встретиться с Канболетом и Кубати. Сын, конечно, останется с отцом – не думай, что он в заложниках, но Кубати, так же, как и я, считает, что ты должен примириться с Тузаровым, который ни в чем не виноват. Ты ведь знаешь обо всем со слов Алигоко Вшиголового, а уж его «честность» известна всем.