Люди Хатажукова гнали на съедение сераскиру и сотне его прожорливых молодцов отару овец, несколько бычков и лошадей.

Вчера выехали поздно и в дороге пришлось заночевать. Сегодня они в пути с раннего утра. К полудню должны были встретиться с пашой у края холмистого пастбища, что раскинулось по левому берегу Баксана, неподалеку от того места, где бурливая река из тесного извилистого ущелья вырывается в просторную долину.

Кургоко не хотелось думать о предстоящей – неприятной скорее всего – беседе с Алиготом. Сейчас его больше всего занимала та потрясающая новость, которую он услышал от взбалмошного святоши Адильджери. Неужели… правда? Неужели не чья-то жестокая шутка? Честный, но недалекий Адильджери не сумел ясно и толково описать облик встреченных в лесу незнакомцев, не сумел передать достаточно подробно разговор со старшим из них. Кургоко боялся поверить в то, что он может вновь обрести сына, – ведь разочарование было бы ударом тяжелейшим. И все-таки надежда, независимо от его воли, уже поселилась в сердце и стала в нем уверенно обживаться, подобно домовитой хозяйке.

Солнце поднялось до высшей точки своего дневного пути и начинало припекать уже вполне по-летнему. Копыта лошадей стали выбивать облачка пыли из подсохшей после ночного дождя дороги.

Не доезжая до того места, где кристально-прозрачный Гунделен вливается в бурливо-пенистый Баксан, Кургоко еще издали увидел сначала легкие дымки нескольких костров, а затем и стоянку сераскира со всей его свитой. Хотя костры развести уже успели, но с шатром Алигота вышла заминка: колья растяжек никак не хотели лезть в каменистую землю. «Ханское око» восседало тут на толстом валике из туго скатанной кошмы и недовольно зыркало по сторонам. Приближенные – в основном крымцы, но тут же был и князь Алигоко – унылой безмолвной толпой стояли перед сераскиром, почтительно потупив взоры, слегка ссутулясь и втянув головы в плечи. Чуть подальше, у самой реки, оживленно галдела, перекрикивалась и переругивалась сераскирская «гвардия». Эти бравые вояки не могли бы вести себя тихо даже в присутствии пророка Магомета.

Шагов за полсотни до паши князь Кургоко спешился, а подойдя к нему, склонил голову и прижал правую ладонь к сердцу.

– Будь славен твой путь, пресветлый Алигот-паша! Сераскир слегка пошевелился на своем седалище и засопел: это, очевидно, означало его желание встать и ответить на приветствие.

Хатажуков решил, что надо добавить к сказанному что-нибудь еще. И добавил (если бы он знал, как это было некстати!):

– Пусть каждый шаг, сделанный нашим высочайшим другом по Кабарде, принесет ему радость и удачу!

Вот тут и узнал князь Кургоко последние, как говорится, хабары!

В толпе приближенных и прихлебателей, вроде Вшиголового, раздался приглушенный испуганный ропот, а крымский паша вскочил и совсем не величественно затопал ногами:

– Радость, говоришь?! На каждом шагу удача, говоришь?! А то, что у тебя под носом избивают и грабят сераскира, получившего свой бунчук [65] из рук самого хана, – это, конечно, тоже удача! Вот только для кого? Да уж не для «высочайшего друга», а, наверное, для двух дерзких проходимцев, наглых негодяев, недостойных нюхать навоз из-под моего коня!! – Алигот-паша побагровел от натуги, голос его то и дело срывался на бабий визг. – Как допустил больший князь Большой Кабарды такую мерзкую гнусность? А может, это делалось с его молчаливого одобрения, а-а-а?.. – крымский вельможа поперхнулся и тяжело плюхнулся на свою кошму. Он рукой ткнул и сторону Шогенукова, а потом показал пальцем на Кургоко.

Вшиголовый шин понял, что он должен рассказать Хатажукову о злосчастном этом происшествии.

Шогенуков выступил на полшага вперед и, пряча глаза от пристального взора Кургоко, заговорил тихим грустным голосом:

– Лучше я дал бы себе отрубить правую руку, чем испытывать столь жгучую горечь стыда за то, что произошло вчера в Шеджемском лесу, – Алигоко тяжко вздохнул. – Нестерпимы душевные муки мои. Впервые в жизни я стыжусь, что я адыг. – Алигоко сокрушенно покачал головой. – Вчера, когда наш пресветлый господин преследовал в лесу оленя и уже готов был поразить его своей не знающей промаха богатырской рукой, два каких-то негодяя набросились на него из засады, оглушили, обезоружили и ограбили. Наш великолепный паша не успел даже взглянуть в их разбойничьи глаза, дабы пригвоздить их на месте своим устрашающим огненным взором. Слишком быстро…

Хатажуков внимательно слушал и диву давался: «Ну и ну! Вот ты какие песни научился петь…» За последние семь лет князь Кургоко видел Вшиголового всего два-три раза, да и то случайно, мельком. Ну а разговоров между ними не было никаких.

– …пришел в себя, трусливые грабители уже скрылись, – закончил пши Алигоко.

О том, что сераскир был в лесу не один, Шогенуков ни словом не обмолвился. Кургоко заметил про себя, что Алигот-паша доволен рассказом Вшиголового. Крымский вельможа, обиженный и озлобленный, теперь немного успокоился и возжелал еще и утешить свою душу бесценную душистым турецким табачком. Ему поднесли длинный красивый чубук с уже дымящимся зельем.

Кургоко Хатажуков обещал отдать виновников «этого ужасного злодеяния» в руки крымских властей. Если только они, эти виновники, будут найдены. Жаль, что неизвестно, кто они такие, хоть бы знать их приметы… И тут Алигот-паша снова разразился проклятиями, но при этом, к удивлению князя, довольно толково и выразительно описал наружность разбойников, одежду, возраст, черты лица. Не забыл он и перечислить свои потери – все до последней монетки. Сказал он и о том, что видел старшего из нападавших в Бахчисарае во время своей последней поездки к хану.

– Как я жалею теперь, что не узнал тогда его настоящего имени и звания, и еще там, в Крыму, не раздавил его, как клопа! – сокрушался паша.

(Первая часть этого заявления была правильной: Алигота интересовали тогда не имена некоторых живущих в Крыму адыгов, а их имущество. Во второй же части, как мы знаем, паша погрешил против истины: раздавить-то он хотел, да Канболет оказался не клопом.)

А Кургоко, чувствуя, как в нем тают последние остатки уважения к спесивому крымцу, думал: «Значит, ты «не успел даже взглянуть в их разбойничьи глаза»? Откуда же тогда столько подробностей об их облике? Да и так ли все было?» Вслух Кургоко сказал:

– Весь ущерб, понесенный светлейшим пашой, будет, разумеется, возмещен. И возмещен с лихвой. И это независимо от того, найдутся злоумышленники или нет.

– Не так легко это будет сделать, – пробормотал Алигот. В голосе его, однако, уже звучали примирительные нотки.

Наконец «беседа» о вчерашней охоте закончилась. Хатажуков украдкой перевел дух. Как раз в этот момент княжеские люди подогнали отару овец, отставшую по дороге. Галдеж в сераскировской сотне усилился, крики стали пронзительнее. Даже Алигот-паша соизволил привстать со своего места и взглядом знатока оценить, добрую ли баранину пригнал к нему пши Кургоко. Оказалось, слава аллаху, добрую…

Скоро должно было начаться обильное пиршество, и вот тогда, думал Кургоко, и произойдет разговор, ради которого приехал в Кабарду ханский наместник. Но не дошло дело до пиршества… Оно дошло только до безобразно жестокой и преподлейшей выходки сераскира Алигота-паши.

– Овцы и другой скот, – сказал паша, – нам, конечно, нужны. Но ты, князь, – он ткнул мундштуком трубки в сторону Хатажукова, – должен как следует поразмыслить об увеличении главного ясака крепкими парнями и здоровыми девками. Понял?

– Наш великодушный сиятельный сераскир шутит, наверное, – приветливо улыбнулся Кургоко. – Триста юношей и девушек ежегодно – это и так слишком для нас много. Мы хотели даже просить хана…

– Здесь – я ваш хан! – крикнул Алигот. – И он говорит моими устами. Не триста, а три тысячи молодых душ будете отныне отправлять в Крым. Что ты смотришь па меня, будто онемел? Черкесы должны радоваться тому, что их юными шалопаями, которые потом становятся настоящими мамлюками, дорожит сам солнцеподобный султан, божественный владыка Блистательной Порты, да продлит аллах его годы на счастье всем правоверным и на погибель гяурам! А ваши девицы? Тоже почитали бы за счастье быть усладой и рожать сыновей столь возвышенным мужам, какими являют себя миру татарские и турецкие военачальники, а также сановники, подпирающие стены ханского и султанского могущества!