Смех смехом, а когда через полгода стало известно, что Святейший отец своей апостольской властью лишил имений и званий знатнейших правителей Италии "за неуплату пошлин в церковную казну", мы встревожились. Список изгоев, павших жертвой самодурства папы, и их владений - Форли, Урбино, Имола, Пезаро, Фаэнца, - быстро облетел всю Романью. Получив папскую грамоту, Асторе был потрясен.

  Мы сидели в большой зале городской ратуши, а римский посланник - широкоплечий детина в желто-красном наряде со шпагой у пояса - невозмутимо читал письмо с личной печатью папы Борджиа, и тишина смыкалась вокруг него с каждым его словом.

  - Я не отрекусь, - спокойно сказал Асторе, когда он закончил чтение. - Передайте его святейшеству, что герцоги Манфреди намерены продолжать править Фаэнцой, как и прежде.

  Его лицо было бледным и решительным, и когда посол вопросительно посмотрел на него, он не отвел глаз.

  - Надеюсь, вы все запомнили правильно. - Пальцы Асторе стиснули подлокотники кресла с такой силой, что я услышал, как хрустнули суставы. - А теперь я не желаю больше видеть вас.

  Посол вышел, и совет взорвался возмущенным гулом. Говорили все сразу, перебивая друг друга, призывая укрепить городские стены и закупить оружие и продовольствие в Болонье. Асторе молчал. Его рука нашла мою руку и сжала ее с тревогой и надеждой, и я ответил успокаивающим пожатием.

  - Что нам до проклятий выжившего из ума старикашки, - авторитетно сказал я, чувствуя, как в отчаянном предчувствии беды сжимается сердце. - Фаэнцу укрепил еще наш прадед, эти стены выдержат любой штурм. В конце концов, что он может сделать против всех городов Романьи?

  - Я не знаю, Оттавиано. Но мне неспокойно. Будем надеяться, что ты прав.

  Он встал и решительно успокоил советников, сказав, что непременно напишет письмо деду в Болонью, а тот наверняка пришлет помощь, если уж папа все-таки задумает что-то предпринять против Фаэнцы. Пока волноваться не о чем, и не следует поднимать шум из-за какого-то письма. Рим далеко, и на деле вряд ли дело пойдет дальше отлучения от Церкви.

  - Подумаем об этом ближе к делу, - заключил он. - Вы согласны со мной, синьоры? Полагаюсь на ваш опыт и мудрость. Мне ли, четырнадцатилетнему мальчику, успокаивать вас?

  - Вы правы, ваше сиятельство, - ответил за всех Браччано. - Мы повели себя как трусливые шакалы, и лишь пример вас и вашего брата заставил нас устыдиться.

  Асторе чуть заметно улыбнулся: эти суровые старики признали его превосходство над собой.

  Вечером он пришел в мою спальню и улегся рядом со мной, и это заставило меня осознать, насколько он напуган и встревожен.

  - Оттавиано...

  - Не бойся, братишка.

  - Ты видел человека, который привез послание. Это не монах, не епископ и не дипломат. Это солдат и убийца. Когда я смотрел на него, мне хотелось спрятаться.

  - Ты держался достойно, как истинный государь. Я был восхищен.

  Он покачал головой, неотрывно глядя на дрожащее пламя свечи на столике у кровати.

  - Что ты думаешь обо всем этом, Оттавиано? Что будет дальше?

  - Ничего страшного. - Я обнял его. - Ты женишься, наплодишь детишек, а потом твои внуки будут править Фаэнцой еще долгие-долгие годы.

  - Нет, правда? - Он испытующе посмотрел мне в глаза, и под его строгим недетским взглядом мне совершенно расхотелось нести успокоительную чушь.

  - Правда... - Я вздохнул. - Кто знает, Асторе.

  Он провел пальцами по моей щеке - очень трепетно и нежно, как никогда раньше, и это простое прикосновение разбудило во мне новые могучие чувства. Его теплые пальцы задержались у моего подбородка чуть дольше, чем я мог бы ожидать.

  - Оттавиано.

  Смущенный и испуганный, я продолжал прижимать его к себе, одновременно отчаянно пытаясь скрыть от него то, что ощущал в его объятиях.

  Он наклонился ко мне, и его мягкие губы осторожно нашли мои.

  - Нет, - прошептал я севшим голосом. - Нет, Асторе...

  Он отстранился, глядя на меня своими большими сияющими глазами с недоумением и страхом.

  - Прости...

  Я разжал объятия, и он отодвинулся, учащенно дыша.

  - Не знаю, что на меня нашло. Я не должен был... Ты не сердишься?

  - Не делай так больше.

  Он помолчал, потом спросил почти со страданием:

  - Ты ведь любишь меня?

  - Конечно, как ты можешь сомневаться?

  - Тогда почему...

  - Просто есть вещи, которые делать нельзя. - Я быстро задул свечу и повернулся к нему спиной, стараясь не прикасаться к своему воспрянувшему члену.

  Асторе разочарованно вздохнул у меня за спиной.

  - Знаешь, а в какой-то момент мне показалось, что ты хотел, чтобы я делал это.

  - Тебе действительно показалось. Спокойной ночи, Асторе.

  Он чуть помедлил, потом нерешительно обнял меня сзади, и я понял, что не смогу этого вынести.

  - Постой, мне нужно выйти, - торопливо сказал я, вскакивая и направляясь к двери.

  - Куда ты?

  - Я что, даже по нужде сходить не могу, не доложившись? - буркнул я почти грубо, и на его лице промелькнули сожаление и легкая обида. - Я сейчас вернусь, - примирительно сказал я и вышел из спальни.

  Уже не в силах сдерживаться, я прислонился к стене в коридоре и быстро достиг облегчения. Проклятье, я и не думал, что один почти невинный поцелуй может довести меня до такого состояния! Мне следовало быть осторожным, потому что я действительно любил своего брата.

  Вернувшись в кровать, я позволил Асторе обнять меня, и он сделал это с готовностью и явным удовольствием. Все-таки он так по-детски привык к теплу моего тела рядом с собой...

  Полетели дни, наполненные тревожным ожиданием и неизвестностью. Асторе, как и обещал совету, написал в Болонью письмо, вкратце изложив деду суть происходящего, и уже через два дня Джованни Бентиволио прибыл в Фаэнцу. Разумеется, члены синьории никогда не позволили бы ему вмешиваться в городские дела, если бы не были так напуганы угрозой Святейшего папы. Дед осмотрел укрепления, поговорил с горожанами и заключил, что Фаэнца вполне может выдержать пару месяцев осады. Впрочем, добавил он, вряд ли у апостольской армии будет время и желание осаждать маленький город, потому что Манфреди лично не успели перебежать папе дорожку, чего не скажешь о Риарио или старом Лодовико Сфорца. Напоследок он велел нам с Асторе вести себя спокойно и не паниковать понапрасну, а в случае чего обещал помочь. Признаться, после его отъезда я заметно повеселел, да и Асторе успокоился. Единственными мерами, которые, по словам деда, следовало бы предпринять - запасти зерна и вина, а также убедить горожан в необходимости создания регулярного ополчения, что и было исполнено.

  Мои с Асторе отношения остались неизменными. Почти. Я стал осознавать, что он повзрослел, и внезапно его желание быть рядом со мной предстало в совершенно ином свете. Не скажу, чтобы я избегал его, скорее мне хотелось оградить его от того, что могло бы произойти. Мне вдруг открылась его юная хрупкая красота, которой я не замечал прежде, и каждый раз, оставаясь с ним наедине, я начинал с ужасом думать, что не смогу противостоять тем смутным чувствам, что рождались в моей душе. Послушный моему запрету, Асторе больше не пытался целовать меня в губы, но моя кровать не перестала быть для него притягательным местом. Я решил, что как только закончится вся суматоха с папскими угрозами, постараюсь отвезти его в Форли, чтобы познакомить с невестой. К несчастью, моему намерению не суждено было осуществиться.

  С наступлением зимы мы стали чаще бывать в городе, а рождество, как обычно, отпраздновали на городской площади, забавляясь вместе с простыми жителями. Мы дурачились, как дети, прыгали через костры, таскали с жаровен мясо и каштаны, гонялись за девушками и танцевали чуть не до утра. Асторе, раскрасневшийся, с выбившимися из-под шапки золотыми локонами, исполнил несколько песенок собственного сочинения, чем вызвал всеобщее восхищение, хотя, на мой взгляд, песни были довольно глупые. Девушки вились вокруг него, как пчелы вокруг меда, но он только простодушно улыбался, а когда они пытались откровенно заигрывать с ним, застенчиво отводил глаза. Сам я тоже не был обделен вниманием дам, однако хорошо усвоил наставления Асторе и понимал, что он был прав, говоря, что простолюдинки мне не ровня. В конце концов, я снова напился, но на этот раз Асторе тоже от меня не отстал. Уже под утро, совсем ослабевшие и разморенные, мы поехали в замок, едва держась в седлах.