Он оглянулся через плечо — настолько был поглощен работой, что даже не заметил, как я вошла. Казалось, он нисколько не смущен и не удивлен. Просто разочарован.

— Я готовил тебе сюрприз, — сказал он.

— Какой сюрприз?

Он слез со стула.

— Это называется молекулярная теория консолидации. Уже доказано, что воспоминания находятся в эластичном состоянии, прежде чем посредством химических реакций перекодируются головным мозгом. Нарушишь этот процесс — и можно изменить способ обращения к памяти. Сейчас ученые добиваются успеха только тогда, когда ингибиторы вводятся сразу после потрясения. Но давай предположим, что организм уже пережил травму. А если попробовать вернуться к моменту потрясения, чтобы ввести лекарство? Сможет ли мозг в этом случае забыть травму?

Я растерянно таращилась на мужа.

— Это невозможно.

— Возможно, если научиться перемещаться во времени.

— Что?!

Он закатил глаза.

— Я строю не «ТАРДИС»[32], не машину времени, — ответил Томас. — Это было бы сродни безумию.

— Безумию… — повторила я, и это слово прорвало плотину рыданий.

— Это не буквальное изменение четвертого измерения. Но можно изменить восприятие отдельно взятого индивидуума, чтобы повернуть время вспять. Можно через измененное сознание вернуть его в стрессовую ситуацию и заставить переживать эмоциональную травму столько, сколько понадобится, чтобы подействовало лекарство. А вот что удивит тебя больше всего. Подопытной у нас станет Мора.

Услышав кличку слонихи, я пристально вгляделась в его глаза.

— Мору не трогай!

— Даже если мне удастся ей помочь? Даже если я заставлю ее забыть о смерти детеныша?

Я покачала головой.

— Томас, так не бывает.

— А если бывает? Подумай, какие последствия это будет иметь для людей. Представь, что можно будет помочь ветеранам, страдающим от поствоенного синдрома. Представь, что наш заповедник закрепит за собой звание важного научного центра. Мы могли бы получить деньги от Центра нейроисследований Нью-йоркского университета. А если они согласятся с нами сотрудничать, внимание прессы привлечет инвесторов, что компенсирует то, чего мы лишились, потеряв слоненка. Может быть, и Нобелевскую премию дадут.

Я сглотнула.

— А что позволяет тебе думать, что можно добиться регресса в работе головного мозга?

— Мне сказали, что я смогу.

— Кто сказал?

Он полез в задний карман и достал клочок фирменного бланка заповедника. На нем был написан телефон, который я тут же узнала. Я звонила по нему на прошлой неделе, когда у Гордона не был авторизирован мой платеж.

«Вас приветствует Сити-банк мастеркард».

Под телефоном горячей линии шел перечень анаграмм для слов «Остаток на счету»: «счуте ан котатсо, отт асток утна ечс, ана уоост тксчет». Таких было множество.

Последние слова были так жирно обведены, что бумага начала рваться.

— Видишь? Это код. «Во всем важен учет». — Томас прожигал меня взглядом, как будто объяснял смысл жизни. — Верь не всему, что видишь.

Я подошла к нему, нас разделяли считаные сантиметры.

— Томас, — прошептала я и коснулась ладонью его щеки, — малыш, ты болен.

Он схватился за мою руку, как за спасательный трос. И только тут я поняла, насколько сильно меня колотит.

— Правильно, черт побери! — прошептал он, сжимая мою ладонь так, что я согнулась от боли. — Мне тошнит от того, что ты во мне сомневаешься. — Он наклонился ко мне так близко, что я видела оранжевые круги вокруг зрачков, бьющуюся на виске жилку. — Я стараюсь ради тебя! — заявил он, выделяя каждое слово и выплевывая его мне в лицо.

— Я тоже стараюсь для тебя, — заплакала я и, выбежав из душной комнаты, бросилась вниз по винтовой лестнице.

Университет Дартмута находился в ста километрах к югу. Там располагалась окружная больница. И так уж случилось, что именно там имелась ближайшая к Буну психиатрическая лечебница. Не знаю, почему психиатр согласился меня принять без предварительной записи, хотя в приемной сидело довольно много людей, чьи проблемы были не менее важными. Единственное, о чем я могла думать, прижимая к себе Дженну и устраиваясь напротив доктора Тибодо, что врачу одного взгляда на меня будет достаточно, чтобы решить: я его пациент. «Какой к черту муж! — скорее всего, думал он, глядя на мою мятую форму, немытые волосы и плачущего ребенка. — Ей самой нужен психиатр».

Полчаса я рассказывала врачу все, что знала об истории Томаса, и то, что увидела вчера ночью.

— Мне кажется, он не выдержал напряжения, — сказала я.

Сказанные вслух, слова раздувались, как яркие воздушные шары, заполняя собой все пространство комнаты.

— Судя по описанию, у больного мания. Это часть биполярного заболевания — мы называем его маниакально-депрессивным расстройством. — Он улыбнулся. — Страдать от биполярного расстройства — как будто находиться под воздействием ЛСД. Это означает, что и все твои чувства, и воображение чрезвычайно обострены. Как говорится, если маньяк совершает что-то из ряда вон выходящее и это оказывается открытием, его считают гением, а если не оказывается, то сумасшедшим. — Доктор Тибодо улыбнулся Дженне, которая как раз жевала одно из его пресс-папье. — Хорошо лишь то, что, если ваш муж действительно страдает от подобного заболевания, оно лечится. Препараты, которые мы выписываем пациентам с перепадами настроения, обычно приводят их в норму. Время от времени Томас уходит из реальности в свой мир, в маниакальный бред. Потом он начинает это осознавать и впадает в другую крайность — становится подавленным. Как же иначе, если все его переживания вдруг оказываются игрой больного воображения?!

«В этом мы похожи», — подумала я.

— Ваш муж поднимал на вас руку?

Я вспомнила тот момент, когда он схватил меня за руку, как я услышала хруст костей и заплакала.

— Нет, — ответила я. Я уже достаточно предала Томаса, не стоит говорить еще и об этом.

— А может поднять, как по-вашему?

Я смотрю на Дженну.

— Не знаю.

— Ему необходимо обследоваться у психиатра. Если мы имеем дело с биполярным расстройством, вашему мужу, вероятно, нужно полежать в стационаре, чтобы врачи стабилизировали его состояние.

Я с надеждой взирала на врача.

— Значит, его можно положить к вам?

— Нет, — ответил доктор Тибодо. — Уложить кого-то в больницу — это ущемление прав человека; мы не можем насильно госпитализировать его, если он не обижает вас.

— И что же мне делать? — спросила я.

Доктор посмотрел мне прямо в глаза.

— Вы должны убедить его прийти по собственной воле.

Он протянул мне визитную карточку и велел звонить, когда я почувствую, что Томас готов лечь в больницу. На обратном пути в Бун я размышляла над тем, что же сказать, чтобы убедить Томаса обратиться к врачу в Ливане. Можно было бы сказать, что Дженна заболела, но почему тогда мы не обратимся к педиатру? Если я скажу, что нашла донора или невролога, которого заинтересовал его эксперимент, то смогу только выманить Томаса из дома. Как только мы окажемся у стойки информатора психиатрического отделения, он поймет, что я затеяла.

Я пришла к выводу, что единственный способ заставить Томаса лечь в психиатрическое отделение — дать ему понять, откровенно и без прикрас, что так будет лучше для него. Что я до сих пор его люблю. Что мы вместе это преодолеем.

Полная решимости, я приехала в заповедник, остановилась у нашего домика, уложила спящую Дженну на диван и пошла закрыть дверь, которую оставила приоткрытой.

Когда Томас схватил меня сзади, я закричала.

— Ты напугал меня! — воскликнула я, поворачиваясь к мужу лицом и пытаясь определить его состояние.

— Я думал, ты бросила меня! Решил, что ты взяла Дженну и больше не вернешься.

Я взъерошила ему волосы.

— Нет, — пообещала я. — Никогда.

Томас обнял меня с отчаянием человека, который пытается спастись. Когда он меня целовал, я верила, что все будет в порядке. Верила, что мне больше никогда не придется обращаться к доктору Тибодо, что Томас скоро станет уравновешенным. Я убеждала себя, что могу в это поверить, — и совсем не важно, что мои надежды были безосновательными и маловероятными. А еще я не осознавала, что в этом мы с Томасом очень похожи.