— Собирался пойти с вишневым, но это так по-фэбээровски, — отвечаю я. — Слишком вульгарно для нас, чиновников Министерства юстиции.
— Мудрое решение.
— А ты? — интересуюсь я. — Почерпнула что-нибудь умное из журнала «Пипл»?
— Я поступила так, как ты мне велел, — отвечает она, и внезапно ее настроение портится. — Поехала к Джозефу.
— И?
— Я не могу… Не могу с ним разговаривать и делать вид, что не знаю того, что знаю сейчас. — Сейдж качает головой. — Наверное, он на меня обиделся.
И тут звонит мой мобильный. Высвечивается номер начальства.
— Я должен ответить, — извиняюсь я и выхожу в гостиную.
Начальник спрашивает о материально-технической стороне докладной записки, которую я подготовил по другому делу. Я ввожу его в курс внесенных изменений, объясняю, почему они были сделаны, заканчиваю разговор и возвращаюсь в кухню. Сейдж уже пьет кофе и внимательно читает первую страницу дела Райнера Хартманна.
— Что ты делаешь? — восклицаю я. — Это секретная информация!
Она поднимает голову — олененок, попавший в свет автомобильных фар.
— Хотела посмотреть, смогу ли я его узнать.
Я хватаю папку. Я не имею права показывать ей дело Райнера, она гражданское лицо, но все же открываю первую страницу, где указаны имя, адрес, дата рождения, группа крови и есть фотография.
— Смотри, — предлагаю я взглянуть на снимок: волосы на пробор, блеклые глаза, которые и разглядеть нельзя.
— Он совершенно не похож на нынешнего Джозефа, — бормочет Сейдж. — Не знаю, смогла бы я узнать его во время опознания.
— Что ж, — отвечаю я, — будем надеяться, что твоя бабушка другого мнения.
Однажды мой историк, Шимран, принес снимок Анжелины Джоли. Фото было сделано айфоном на одной из вечеринок. Повсюду висели воздушные шарики, на столе именинный пирог, а на переднем плане надувала губы Анжелина.
— Ничего себе! — присвистнул я. — Где ты это снял?
— Она моя двоюродная сестра.
— Анжелина Джоли твоя сестра? — удивился я.
— Нет, — ответил Шимран. — Но моя сестра похожа на нее как две капли воды, разве не так?
Опознание часто с треском проваливается, это самое слабое звено в доказательной базе обвинения. Именно поэтому анализ ДНК постоянно отменяет обвинительные приговоры насильникам, которых опознали жертвы. Варианты черт лица весьма ограничены, а человек склонен допускать ошибки в своих оценках. Для тех, кто работает на Министерство юстиции, это большая проблема, особенно когда пытаешься провести опознание непосредственным свидетелем преступления.
Трость Минки висит на краю стола, где стоят стеклянная чашка с чаем и пустая тарелка. Я сижу рядом. Дейзи, сиделка, стоит, скрестив руки на груди, в дверях кухни.
— Вуаля! — восклицает Сейдж и кладет на блюдо идеально выпеченную булочку.
Сверху на ней узелок. Поверхность украшают кристаллики сахара. Я должен подождать, пока Минка ее разломит, чтобы узнать, что внутри корица и шоколад, — именно такую булочку когда-то пек для нее отец.
— Я подумала, что ты скучаешь по булочкам, — говорит Сейдж.
Минка охает. Вертит крошечную булочку в руках.
— Ты испекла? Но как…
— Догадалась, — признается Сейдж.
Когда она успела ее испечь? Наверное, утром, после встречи с Джозефом. Я не свожу глаз с лица Сейдж, когда ее бабушка разламывает булочку и кусает.
— Точно, как пек папа, — вздыхает Минка. — Как я их запомнила…
— На вашу память я и рассчитываю. — Я чувствую, что настал подходящий момент. — Знаю, вам нелегко, я очень ценю ваше согласие. Вы готовы?
Я жду, когда Минка посмотрит мне в глаза. Она кивает.
Я раскладываю перед ней фотографии восьми нацистов — военных преступников. Женевра превзошла себя и в скорости, и в щепетильности. Фотография Райнера Хартманна — та, на которую чуть раньше смотрела в досье Сейдж, — лежит слева в нижнем ряду. Еще четыре фотографии в верхнем ряду и три рядом. На всех снимках мужчины приблизительно одинаковой внешности, в одинаковых нацистских формах. Таким образом я прошу Минку сравнивать яблоки с яблоками. Если бы фото Райнера было единственным снимком человека в форме, опознание можно было бы считать предвзятым.
Сидящая рядом с бабушкой Сейдж тоже смотрит на разложенные снимки. У всех немцев одинаково зачесанные на пробор гладкие светлые волосы, как у Райнера Хартманна. Все смотрят в одну точку. Они похожи на молодых актеров фильмов сороковых годов — гладко выбритые, с решительными подбородками, просто красавчики. Вот только фильмы ужасов были документальными.
— Необязательно среди них есть снимок человека, которого вы встречали в лагере, Минка, но мне хотелось бы, чтобы вы внимательно взглянули на лица. Возможно, какое-то покажется вам знакомым…
— Мы не знали их по именам.
— Это не важно.
Она проводит пальцем над всеми восемью снимками, как будто нацеливает в лоб каждого пистолет. Это игра моего воображения или она задерживается над портретом Райнера Хартманна?
— Слишком тяжело, — признается Минка, качая головой. Отодвигает разложенные снимки. — Больше ничего не хочу вспоминать.
— Понимаю, но…
— Вы не понимаете! — перебивает она. — Вы не просто просите меня указать на снимок. Вы просите проделать дыру в плотине, потому что вам хочется пить, даже если в процессе этого я сама утону.
— Пожалуйста, — молю я, но Минка закрывает лицо руками.
Мýка на лице Сейдж еще сильнее, чем у Минки. Это и есть любовь, верно? Когда тебе больнее видеть страдания другого, чем страдать самому.
— Мы закончили! — заявляет Сейдж. — Прости, Лео, но я не могу подвергать бабушку этому испытанию.
— Пусть она сама примет решение, — предлагаю я.
Минка уже отвернулась, погрузившись в воспоминания. Дейзи, которая, словно ангел мщения, мечет в меня громы и молнии, подбегает и обнимает свою хрупкую подопечную.
— Хотите отдохнуть, миссис Минка? Похоже, вам необходимо прилечь.
Она помогает бабушке Сейдж встать, протягивает ей трость, ведет по коридору.
Сейдж, которая глядит им вслед, кажется, будто ее рвут на части.
— Я не должна была тебя сюда приводить, — шепчет она.
— Сейдж, я видел подобное и раньше. Увидеть своего обидчика — это шок. У других узников была такая же реакция, но они смогли собраться и провести законное опознание. Знаю, она более полувека прятала в себе эти чувства. Я понимаю. Вижу, что больно отдирать пластырь от раны.
— Это не пластырь, — возражает Сейдж. — Ты режешь по живому без анестезии. Мне, если честно, плевать, через что прошли остальные узники концлагерей. Меня волнует только бабушка.
Она вскакивает и бежит по коридору, я остаюсь один с подборкой фотографий.
Я смотрю на снимки, на лицо Райнера Хартманна. Ничто не указывает на то, что внутри скрывается чудовище.
Недоеденная булочка лежит на тарелке, разломленная пополам, как разбитое сердце. Я вздыхаю и лезу в портфель, собираясь спрятать фотографии. Но в последнее мгновение передумываю. Беру тарелку с недоеденной булочкой и отправляюсь в спальню Минки. Делаю глубокий вдох, стучу. Минка сидит в мягком кресле, ноги уложены на оттоманку.
— Сейдж, перестань суетиться, — сердито говорит она, когда Дейзи открывает мне дверь. — Со мной все в порядке!
Мне она нравится — есть еще порох в пороховницах! Мне нравится, что в какой-то момент она твердая, как кремень, а в другой — мягкая, как замша. Именно это и помогло ей пережить самую страшную эру в истории. Уверен, именно поэтому она и живет.
И это передалось ее внучке, даже если сама Сейдж об этом не подозревает.
Обе вскидывают головы, когда я вхожу с булочкой и фотографиями.
— Ты, наверное, шутишь… — бормочет Сейдж.
— Минка, — говорю я, протягивая тарелку. — Я решил, что вы захотите ее съесть. Сейдж не поленилась и испекла ее, потому что верила: она вас немного успокоит. Именно этого я сегодня и добиваюсь. Нечестно требовать от вас воскрешать пережитое. Но и нечестно по отношению к вам продолжать жить в стране, где вам приходится ходить по одной земле, дышать одним воздухом с бывшими мучителями. Помогите мне, Минка, пожалуйста.