Я понимаю, что придумала всю эту историю от начала до конца, даже не упомянув имени Джозефа. У нас с бабушкой намного больше общего, чем я думала раньше.

— Хорошая попытка, — хвалит Мэри. — Но ты врешь.

Я недоуменно смотрю на нее, даже дух перехватило.

— Я тебя знаю. Ты поехала к нему, чтобы сказать, что совершила ошибку, и если бы не увидела эту семейную идиллию, то, скорее всего, стала бы швырять в окно камешки, пока он не вышел бы на улицу поговорить с тобой.

Я бросаю на Мэри сердитый взгляд.

— По-твоему выходит, что я просто неудачница.

Мэри пожимает плечами.

— Послушай, вот что я хочу сказать: тебе стоило бы сдерживать свое недовольство чуть дольше, чем один вздох.

— Разве это не постулаты монахини, взятые из Ветхого Завета?

— Бывшей монахини. Знаешь, что я тебе скажу: вся эта безмятежность, показанная в «Звуках музыки»[31]… Все это сказки. В стенах монастыря сестры такие же мелочные, как и люди за его пределами. Одних ты любишь, других ненавидишь. Я сама плевала в купель со святой водой перед тем, как в ней умывались другие монахини. Это стоило двадцати молитв, которые я читала в наказание.

Я потираю левый висок, который дико ломит.

— Можешь дать мне телефон?

Она встает, роется у меня в сумочке, находит телефон.

— Кому собираешься звонить?

— Пеппер.

— Врешь. Последний раз, когда ты разговаривала с сестрой, она повесила трубку, потому что ты заявила: нанимать репетитора, чтобы четырехлетний ребенок поступил в эксклюзивный садик, так же глупо, как и нанимать тренера по плаванию для гуппи. Ты бы не стала звонить Пеппер, даже если бы оказалась зажатой в машине, которая вот-вот взорвется…

— Просто дай мне проверить полученные сообщения, договорились?

Мэри сует мне телефон.

— Давай, отправляй ему сообщения. К завтрашнему утру ты все равно будешь молить его тебя простить. В этом вся ты.

Я ищу в списке контактов номер Лео.

— Только не в этот раз, — уверяю я.

По всей видимости, даже охотники за нацистами иногда отдыхают. Несмотря на то что я в тот вечер и на следующее утро оставляю для Лео три голосовых сообщения, он не отвечает и не перезванивает. Я забываюсь беспокойным сном в гостевой спальне Мэри, где над головой висит искусно вырезанный из дерева Иисус, несущий свой крест. Мне снится, что я должна тащить этот крест на гору и после, глядя с вершины вниз, вижу тела тысяч обнаженных мужчин, женщин и детей.

Мэри по дороге в булочную завозит меня домой, хотя я и уверяю, что мне лучше поехать с ней на работу. Когда я оказываюсь дома, меня охватывает чувство тревоги. Мне кажется, что я не выдержу очередной беседы с Джозефом. Я не хочу с ним разговаривать, пока не переговорю с Лео.

Я хочу выбросить Джозефа из головы, поэтому решаю испечь то, что требует неусыпного внимания, — бриоши. Это кондитерская аномалия: тесто для бриошей на пятьдесят процентов состоит из масла, но вместо того, чтобы превратиться в кирпич, из него получается сладкая, тающая во рту, воздушная выпечка. Еще сложнее выпекать их в такой жаркий, влажный день, как сегодня, потому что все ингредиенты должны быть холодными. Я даже миску для замешивания и нож для теста засовываю в холодильник.

Я начинаю с того, что, пока замешивается тесто, взбиваю масло. Потом маленькими порциями добавляю масло в чашу миксера. Это мой самый любимый момент. Тесто не знает, что делать со всем этим маслом, и начинает расслаиваться. Но со временем ему удается вновь стать единой шелковистой массой.

Я выключаю миксер, отрываю кусочек теста размером со сливу и медленно начинаю его растягивать, чтобы проверить консистенцию, — тесто становится прозрачным. Я помещаю его в контейнер, плотно закрываю пластмассовой крышкой, ставлю на стол и начинаю убирать в кухне.

Звонок в дверь.

Неожиданный звук пугает меня. Обычно днем дома меня не бывает, а по ночам в двери никто не звонит. Даже Адам — у него есть свой ключ.

Я ожидаю увидеть почтальона или посыльного, но мужчина, который стоит на пороге, не носит форму. На нем мятый пиджак и галстук, хотя на улице почти тридцатиградусная жара. У него черные волосы, щетина и глаза орехового цвета. И рост у него под метр девяносто.

— Сейдж Зингер? — уточняет он, когда я открываю дверь. — Я Лео Штейн.

Совсем не таким я его представляла, и не только внешне. Я тут же качаю головой, чтобы прикрыть волосами лицо, но вижу, что уже поздно. Лео смотрит на меня так, как будто может видеть сквозь завесу волос.

— Откуда вы узнали, где я живу? — удивляюсь я.

— Вы шутите? Мы же работаем в Министерстве юстиции. Мне известно даже то, что вы ели на завтрак.

— Правда?

— Нет конечно.

Он улыбается, чем еще больше сбивает меня с толку. Мне казалось, что такие, как он, редко улыбаются. Я думала, что после всего услышанного он уже забыл, как это делается.

— Можно войти?

Не знаю, как следует вести себя в подобных ситуациях. Могу ли я вообще отказаться его впускать? Но не совершила ли я чего-то предосудительного? А может, за мной и Джозефом следили скрытые камеры? Или мне грозит опасность?

— Первое, что вы должны сделать, — это начать спокойно дышать. Я здесь для того, чтобы помочь, а не арестовывать вас, — говорит Лео.

Я поворачиваюсь боком, чтобы он не мог видеть обезображенной половины моего лица.

— Что-то не так? — спрашивает он.

— Нет. А почему вы спрашиваете?

— Потому что вы вывернули шею так, как я, когда заснул за письменным столом. Потом целую неделю не мог выпрямить шею, так она затекла.

Я собираюсь с духом и встречаюсь с ним взглядом. Ладно, пусть глазеет!

— Ох, — негромко произносит он, — такого я не ожидал.

У меня такое чувство, будто мне дали пощечину. Большинство вежливых людей никак не комментируют мои шрамы. Если бы Лео промолчал, я могла бы сделать вид, что он ничего не заметил.

— Глупо, но я представлял вас с карими глазами. А не с голубыми, — говорит он.

Я замираю с открытым ртом.

— Хотя мне очень нравятся голубые, — добавляет Лео. — Вам идет голубой.

— И это все, что вы можете сказать? — отвечаю я. — Честно?

Он пожимает плечами.

— Если вы полагали, что я с воплями убегу, потому что у вас на лице пара едва заметных серебристых шрамиков, как у киборга, — жаль, но мне придется вас разочаровать.

— Как у киборга?

— Послушайте, мы с вами едва знакомы, но, похоже, вы слишком зациклены на своей внешности. Она интересует меня гораздо меньше, чем то, что вы сообщили о Джозефе Вебере.

При упоминании Джозефа я трясу головой, чтобы в ней прояснилось.

— Я разговаривала с ним вчера. Он совершил столько ужасного…

Лео лезет в потертый портфель и достает оттуда папку.

— Знаю, поэтому я и решил, что пришло время нам познакомиться, — отвечает он.

— Но вы говорили, что я буду беседовать с одним из ваших историков…

Его шею заливает краска.

— Я был неподалеку, — говорит он.

— Вы приехали в Нью-Хэмпшир по своим делам?

— В Филадельфию, совсем рядом, — отвечает он.

До Филадельфии восемь часов на машине. Я отступаю назад, приглашая его войти.

— В таком случае, — говорю я, — вы, должно быть, проголодались.

Лео Штейн не может оторваться от бриошей. Первая партия вышла из печи невероятно воздушной. Я подаю их теплыми с вареньем и чаем.

— М-м-м… — восхищается он, блаженно прикрыв глаза. — Никогда ничего подобного не пробовал!

— В Вашингтоне нет булочных?

— Не знаю. Мой рацион состоит из дрянного кофе и бутербродов из автомата.

Предыдущие два часа я посвятила тому, что пересказывала Лео все, что открыл мне Джозеф. Между делом я формовала бриоши, придавая им традиционную форму, смазывала яйцом и выпекала. Мне проще разговаривать, когда руки заняты. С каждым словом, что слетало с губ, мне становилось легче. Лео что-то записывал в своем блокноте. Внимательно разглядывал вырезку, которую я незаметно спрятала в карман перед уходом от Джозефа, и снимок из вевельсбургской газеты, на котором он ест мамин торт.