Затем мы вынесли полотна на освещенный солнцем двор, и весь клан То, вооружившись ведрами, поливал их водой, чтобы смыть мыло и нашатырь. Затем все картины были развешаны вдоль задней стены дома, где подверглись сушке, насколько позволяли тропические условия.
Возгордившиеся представители клана То пригласили чуть ли не всех туземцев Рабаула познакомиться с изображениями своих собратьев с Соломоновых островов, посмеяться над их глупыми деревенскими одеждами и «диким» выражением лиц. Наибольшее признание получил портрет жителя малаитянских зарослей благодаря его выражению лица. Пожалуй, ни на одной выставке мы не имели такого шумного успеха.
Любопытно было наблюдать за тем, как зрители рассматривали картины. Портреты лежали плашмя на земле, а туземцы расположились вокруг, усевшись на корточки. Те из зрителей, что очутились у верхней части картины и видели ее вверх ногами, рассматривали портрете неменьшим интересом, чем те, кто видел его правильно. Они не нагибали голову, чтобы заглянуть сбоку, как делаем мы, когда смотрим на перевернутый рисунок. Возможно, что в этом были виноваты мои картины, на которые можно было смотреть как угодно и с одинаковым результатом.
Полотна были высушены с обеих сторон и тщательно покрыты лаком. По всем правилам к этому времени от изображения ничего не должно было остаться. Краски, которые не выгорели на солнце, должны были потрескаться и облупиться, так как холст попеременно садился или вытягивался. Вероятно, так бы и случилось, если бы большая часть моих шедевров не была написана на грубой парусине выдерживающей столетия корабельной краской. Полотна мы сушили, прибив их к стене. Для большей сохранности от плесени после нескольких покрытий лаком (что также предупреждало картины от порчи насекомыми) мы снова высушили на солнце обратную сторону полотен. Думаю, что никакие картины на белом свете не переносили подобных испытаний.
Теперь нам оставалось решить судьбу картин, а заодно и нашу собственную. Решать надо было быстро, так как наступил кризис в выборе судов и направлений: через три недели в Рабаул должен был прибыть грузовой пароход, идущий на Филиппины, а послезавтра отправлялся сиднейский пароход с заходом в Самараи на Папуа. Кроме того, в порту бросила якорь шхуна американской научной экспедиции, и мы получили приглашение отправиться на ней в дальнейший путь. На протяжении почти двух лет американская шхуна шла по нашему маршруту, но находилась несколько впереди нас. По рассказам мы знали все подробности о личном составе экспедиции, имена участников и даже особенности характера каждого из них. Сотни раз Маргарет и я говорили о желании быть участниками этой экспедиции, и теперь шхуна прибыла в Рабаул, а мы получили приглашение плыть на ней. Но шхуна возвращалась на Соломоновы острова, а наш путь, если уж оставаться в этих краях, лежал на запад.
Мы чисто по-женски чувствовали себя растерянными и не знали, на что решиться: отправиться ли обратно по прежним следам на Соломоновы острова, где, имея на шхуне постоянную базу, мы могли бы работать в идеальных условиях; отправиться ли навстречу неизвестному на Папуа и острова Голландской Индии или плыть через Филиппины на родину, не закончив намеченной работы?
Мы приняли героическое решение, как обычно бывает только в приключенческих романах, решившись отправиться на запад, потому что нарисованный нами юноша-папуас был настолько интересным образцом, что мы не могли устоять перед соблазном изобразить других представителей этого народа.
До отплытия на Папуа в нашем распоряжении оставались две ночи и день. За это время мы должны были сложить вещи и попрощаться с друзьями, а при такой жаре это была непосильная работа.
Редактор газеты добровольно взял на себя заботу о наших картинах; их надо было свернуть в рулон, проложив вощеной бумагой, упаковать в циновки и крепкий ящик, а затем отправить на грузовом пароходе на Филиппины, откуда их перешлют в Сан-Франциско в адрес наших друзей, которым мы обо всем написали. Поскольку картины были собственноручным изделием гражданина США, они не должны были облагаться ввозной пошлиной. Нам казалось, что наш план тщательно продуман и никаких подвохов быть не может. Однако мы не учли всего, что могло случиться в Рабауле.
В одно прекрасное утро вскоре после нашего отъезда из Рабаула белые резиденты обнаружили, что в их домах, конторах, больницах и даже в полицейских казармах не осталось ни единого туземца. Во всем городе нельзя было сыскать ни одного туземного жителя! Попробуйте представить себе, что в проснувшемся утром Нью-Йорке прекратили работу все рабочие и служащие. Несомненно, что в Нью-Йорке это вызвало бы не меньшее потрясение, чем в Рабауле. Три тысячи человек домашней и конторской прислуги и двести пятьдесят полицейских ушли восвояси, не предупредив ни о чем и не вызвав ни малейшего подозрения у своих хозяев. Всего неделю назад уроженцы районов Сепик, Бука и Ману готовы были перегрызть друг другу глотки, и массовые междоусобные столкновения были предупреждены быстрыми действиями администрации, изъявшей у туземных обывателей чуть ли не четыреста копий, которыми владели такие легкомысленные молодые люди, как Томбат и его сородичи. И вдруг все междоусобные распри исчезли в общей борьбе с белым человеком.
Туземцы бастовали! Они требовали повышения заработной платы!
Три тысячи двести с лишним туземцев сосредоточились в Малагуна, всего лишь в нескольких милях от города, где они, располагая достаточным запасом продовольствия, могли отсиживаться до тех пор, покуда хозяева пойдут на соглашение. Самым удивительным было, что все движение было организовано с такой скрытностью и так тщательно, что никто из белых жителей ничего не знал, покуда утром за чайным столом не обнаружил себя в необслуживаемом опустевшем доме. Впоследствии говорили, что подстрекали к восстанию матросы с какого-то судна и что они были «немцами».
Стачку «успешно ликвидировали», но это привело к расколу среди белого населения. Одна группа состояла из консервативных правительственных элементов, которые арестовали туземных вожаков (после того как забастовщики приступили к работе без повышения заработной платы) и приговорили их к тюремному заключению. Другая группа объединила оппозиционные правительству элементы, требовавшие для забастовщиков сурового наказания в виде публичной порки, как это когда-то делала для устрашения туземцев немецкая администрация. Одним из вдохновителей идеи «раскроить туземцам головы, прежде чем они это сделают с нашими», был и наш прежний друг — редактор рабаульской газеты. Будучи руководителем местной прессы, он настолько увлекся письменным изложением своего мнения, что позабыл о судьбе наших картин. Грузовой пароход пришел и ушел на Филиппины, а наши драгоценные неупакованные полотна продолжали висеть на стенах «Амбассадора» и покрывались слоем плесени, покуда представители прессы и правительства наносили друг другу удары. Так продолжалось много месяцев.
Тем временем мы прибыли на Яву, где в конце концов получили письмо из Сан-Франциско, в котором сообщалось, что картины не прибыли. Мы написали в Рабаул судье и просили узнать, что произошло с нашими картинами. В это время борьба между прессой и правительством велась со всей серьезностью, и когда судья (представитель правительства) спросил у редактора (представителя оппозиции), что произошло с нашими картинами, редактор усмотрел в этом вопросе повод для нового столкновения. Он отказался информировать судью о судьбе картин. Когда же лазутчики судьи выяснили, что картины продолжают висеть в «Амбассадоре», редактор отказался передать полотна судье для переотправки их нам. Только рабаульская засуха может довести человека до столь дурацкого поведения. В конце концов несколько разъяренных местных политиканов начали судебное преследование рабаульской газеты за распространение клеветы, и редактор, спасая шкуру, отправился невесть куда искать золото. Уехал он очень поспешно, но напоследок решил насолить судье (искренно огорчавшемуся, что не может помочь нам) и спрятал наши полотна. Весь город был поднят на ноги для розыска исчезнувших картин, были запрошены все пароходы, побывавшие в последние месяцы в рабаульском порту, но все было безуспешным.