В одну из нестерпимо душных ночей, когда, лежа в кровати под противомоскитной сеткой, чувствуешь себя словно внутри духового утюга, наша гостиница превратилась в форменный ад. По соседству с нами поселилась семья, состоявшая из мужа, жены и ребенка, заболевшего от невыносимой жары и плакавшего ночи напролет. Его родители непрерывно ссорились, и через перегородку, символизировавшую возможность уединения, к нам доносились все без исключения звуки; мы даже слышали, как супруги царапаются. Учитывая эту звукопроницаемость, Маргарет и я стали объясняться знаками и записками. Конечно, мы могли бы переехать в другую комнату, но наши соседи собирались скоро уехать. Мы тоже считали себя временными жильцами, и если уж трогаться с места, то лучше всего покинуть Рабаул навсегда.
В этот субботний вечер наш сосед, обращаясь к жене и, очевидно, ко всем обитателям дома, заявил о своем намерении отправиться пьянствовать. Супруга пыталась его не пустить, но так как он не соглашался, она последовала за ним, оставив ребенка в одиночестве.
В два часа ночи, лежа в постели и мучаясь от жары, мы услышали вопли, сотрясавшие весь дом. На этот раз вопли шли не из соседней комнаты, а прямо из комнаты по диагонали здания, где поселился какой-то золотоискатель. Вслед за воплями раздался шум и грохот, потом началась драка, и чей-то женский голос неистово кричал: «Ради Бога… Не убивай его!» В дополнение ко всему по соседству заплакал ребенок, а кругом послышались удары кулаками в дверь, крики мужчин и оглушительный треск ломающейся двери; потом все сменилось шумом всеобщей драки. Не разобрав ни единого слова, мы остались в полном неведении и лишь утром узнали, что владелец ресторана неожиданно вспомнил, что живущий по диагонали от нас золотоискатель с давних времен является его должником. Выпив лишнего, владелец ресторана отправился ночью выколачивать долги из золотоискателя; женские вопли принадлежали жене ресторатора.
Но это не было концом наших субботних испытаний. Оставленный в одиночестве ребенок продолжал плакать.
Несколько позже качнулась наша кровать, а потом с треском закачалось все здание. Это было землетрясение… Настоящее землетрясение, учитываемое в правительственных донесениях. Все здание трещало, как спичечная коробка под ударами кулака, а наша кровать раскачивалась, как люлька. По всему зданию раздавался топот бегущих ног, отовсюду доносились крики людей и грохот падающих предметов. По соседству истошным голосом кричал ребенок, и его крик подействовал на нас отрезвляюще, но когда мы попытались вылезть из кровати, то это оказалось сложным делом, так как кровать рухнула на пол, а мы запутались в противомоскитном пологе. Было смешно и страшно. Внезапно загорелся свет и осветил трясущееся здание; потом свет погас и стало еще страшнее. Казалось, вот-вот обвалится крыша. Затем дом тряхнуло с такой силой, что все висевшие или стоявшие предметы полетели на пол.
Видимо, для Рабаула наступил час «ужасающей катастрофы». С улицы доносились крики и топот босых ног. Подземный толчок продолжался около трех минут, и не успели мы выскочить на улицу, как последовал второй толчок, от которого закачались вершины деревьев. Отовсюду слышался вой собак и кукареканье петухов.
Мы очутились на углу улицы, среди толпы, смотревшей на вершины гор и ожидавшей извержения вулканов, но горизонт был прозрачно-синим, а облако серы к югу от города напоминало о том, что вероятность взлететь на воздух ничуть не дальше от нас, чем обычно.
Покуда мы стояли на углу, мимо нас, крича от ужаса, пробежала перепуганная мать оставшегося в соседней комнате ребенка. Мы почувствовали себя виноватыми перед ней за то, что в момент панического бегства из трещавшего по швам дома не вспомнили о ребенке. Теперь, расхрабрившись, мы вошли в дом вслед за соседкой и увидели, что огромный и тяжелый гардероб рухнул в направлении кровати, где лежал ребенок. К счастью, открывавшиеся двери задержали падение и ребенок остался невредимым. Наши вещи не пострадали, но неожиданно мы обнаружили нечто очень серьезное: все наши картины, написанные на Соломоновых островах, пострадали от сернистых газов, наполнявших Рабаул.
Поселившись в «Амбассадоре», мы развернули полотна и развесили их в кладовой лицом к стене, чтобы они постепенно просохли; сейчас все они валялись на полу и мы воочию убедились, что длительное пребывание в атмосфере, насыщенной испарениями серы, нанесло им серьезный урон. Все написанное свинцовыми красками было повреждено; белое стало золотисто-желтым, а все краски с примесью белил потускнели и стали значительно темнее; некоторые зеленые тона превратились в черные, а мареновый красный цвет полностью обесцветился.
Мы были глубоко потрясены происшедшим. Надо было немедленно переписать картины, пока было что переписывать. Но мы не могли больше задерживаться в Рабауле, так как наш заработок равнялся нулю. Того, что мы здесь заработали, едва хватило на оплату текущих расходов. Правда, нам заказали написать портрет главного судьи для зала Рабаульского клуба, но еще до получения чека мы решили вернуться на родину. Конечно, это было отступлением, но все же не постыдным бегством, так как мы располагали портретами меланезийцев, ради которых сюда приехали.
Оставалось написать портреты негроидных и монголоидных «предков», живущих к западу, но мы не рисковали израсходовать деньги, предназначавшиеся на оплату обратного пути. Чек за портрет главного судьи мог бы компенсировать расходы по переезду в Папуа и даже до Самараи и Морсби — двух больших населенных пунктов, где можно найти достаточное количество белокожих заказчиков портретов, чтобы добраться до острова Четверга — центра жизни белых людей в северном Квинсленде. Это была длинная цепь возможностей, но мы не решались за нее ухватиться, и все эти размышления не имели ничего общего с проблемой спасения наших меланезийских полотен. Было совершенно ясно, что мы не сможем остаться в Рабауле для копирования картин; такая работа может быть сделана только в спокойной обстановке и без всякой спешки. Поэтому надо было срочно приостановить разрушение красок и немедленно отправить отсюда все наши картины.
Надо сказать, что изменение красок под влиянием серы происходит повсеместно, если в воздухе присутствует двуокись серы, распространяемая в городах котельными, работающими на угле. Это же вещество заставляет нас вечно чистить столовое серебро, медные украшения, и оно же придает старым живописным полотнам желто-золотистый оттенок. Реставраторы картин получают немалые деньги за то, чтобы удалить этот налет ржаным хлебным мякишем, кусками сырого картофеля или лука. Однако я не советую вам, читатель, приниматься за реставрацию картин, так как если поврежден слой краски, находящийся под лаком, то последний приходится удалять, а это очень тонкая работа, за которую реставраторы вполне заслуженно получают большие деньги.
Во всем мире не было средства, которое могло бы оживить мареново-красную краску на наших картинах, но свинцовые краски можно было попытаться восстановить. Однако на расстоянии тысячи миль от Рабаула нельзя было сыскать ржаного мякиша, а найденный нами картофель не оказывал ни малейшего влияния на вулканическую серу.
Нам удалось одолжить в правительственной резиденции луковицу (мы ее съели впоследствии, так как это была первая луковица, которая нам попалась за многие и многие месяцы); плача горькими слезами, мы терли картины луком до тех пор, покуда убедились, что лук не помогает. Я вспомнила, что можно применять перекись водорода, но имевшаяся здесь перекись потеряла от жары ряд свойств и была непригодной. Так как после всех наших операций полотна отсырели, то, ничем не рискуя, мы решили попробовать обмыть их водой и мылом. Ведь мы имели дело с красками, применявшимися для окраски судов! Почему бы не попробовать? С некоторым опасением мы добавили в воду небольшое количество нашатырного спирта.
Все сородичи Томбата, собравшиеся вокруг нас, издали крик удивления, когда перед нами снова заблистали краски. Зеленый цвет так и не получил прежней яркости; красный и белый остались чуть мутноватыми, но все же мыло сумело устранить разрушительный налет. Если одновременно с картин удалялось еще что-нибудь, мы старались не обращать внимания.