С момента появления Томбата каждое утро нас будил отчаянный крик, доносившийся со двора. Крик постепенно нарастал, все явственнее слышался в здании, где к нему примешивался топот босых ног, и наконец достигал нашей двери.
На протяжении этого пути Томбат обменивался шутками с каждым встречным слугой; иногда он останавливался, для того чтобы побороться с кем-то в холле. Наконец, не спрашивая разрешения, он врывался в комнату, сгребал в охапку одежду, которую мы надевали накануне, и с грохотом исчезал. К вечеру все платья были тщательно выглажены, правильно сложены и даже выстираны.
— Вы дали Томбату мыло? — спросила я у Маргарет.
— Нет… Он ни разу не просил.
Но Томбат стирал с мылом, и Маргарет отлично знала, откуда берутся мыло, тазы, дрова и все, что, по мнению Томбата, нужно для его деятельности. Все это он доставал из редакции рабаульской газеты. И зачем было Томбату спрашивать у нас то, что он имел в избытке? И для чего было нам задавать Томбату бесполезные вопросы? Правда, гладил он нашим утюгом. В Рабауле имеется электричество, но здесь принято гладить только духовыми утюгами. Долгое время мы удивлялись, зачем мы привезли в Меланезию дорожный маленький электрический утюг. Теперь мы все поняли: Томбату нужен был наш утюг, чтобы произвести впечатление на дворовых бездельников. Доставляя им развлечение, Томбат долго водил крохотным утюгом по громадным простыням (гладил он, конечно, на редакционном столе), а затем гонялся за восхищенными зрителями, пытаясь прижечь их утюгом. В конце концов он стал носить утюг в качестве галстука, повесив его на шнуре, обмотанном вокруг шеи. Зачастую утюг носился как украшение на одном бедре.
Так как контакты утюга были неисправными, то Маргарет показала Томбату, как надо чинить утюг, и с того дня начались бесконечные упражнения с отверткой в руках, неизменно собиравшие зрителей, которые затаив дыхание ждали, что обнаженные провода соединятся и посыплются искры.
Тем временем наша экспедиция медленно, но верно приближалась к гибели. Не имея платных заказов на портреты, мы не осмеливались питаться более одного раза в день в соседнем ресторане, где кормили плохо и невкусно. Пожалуй, единственной нашей поддержкой были званые обеды, на которые нас приглашали.
Нам рекомендовали Томбата как отличного повара, но у нас не было кухонного инвентаря и посуды, кроме того, пищу надо готовить на плите. Услышав наши разговоры, Томбат, со свойственной ему ловкостью, достал все необходимое. Затем, захватив наш красный кошелек (с золотым слоном, прикрепленным к монете в пенни) и пальмовую корзину, Томбат отправился на рынок с твердым намерением перехитрить всех рыночных торговок. В часы, когда бои делают закупки, рынок напоминал стаю кричащих по утрам какаду. Деревенские женщины сидели в живописном беспорядке, окруженные кучами ребят и ворохами зеленых пальмовых корзин, наполненных фруктами и овощами. Возгласы, вопли и смех раздавались на рыночной площади, где все продавцы принадлежали к женскому полу, а покупатели к мужскому; а если учесть, что торговля происходила в городе, почти лишенном женщин, то нетрудно представить, в каком восторженном состоянии возвращался Томбат с рынка, причем, это следует отметить, всегда с большими успехами. Он приносил с собой массу чудесных вещей, купленных за жалкие гроши: живых цыплят, яйца (не всегда свежие), ракушки, рыбу, большие и великолепные папайи, спелые ананасы и плоды, похожие на яблоки, наполненные белым и густым сладким кремом. Часто он приносил маленькие бананы, которые мы еще в деревнях пробовали есть, но нашли их в сыром виде грубыми и горькими. Иногда он приносил помидоры и салат-латук и при этом божился, что тщательно их вымоет и что обе миссис не будут болеть животами.
Неизвестно где раздобыв горшки и кастрюлю, а мы не сочли удобным спрашивать Томбата об их происхождении, он самовольно захватил находившееся по ту сторону холла пустое помещение и в нем воцарился. Вскоре он принес туда кусок чьей-то железной крыши, смастерил из камней очаг походного типа и при помощи пальмовых ветвей заставлял дым выходить в окно. Остававшийся в комнате дым вынуждал обитателей дома предполагать, что в «Амбассадоре» начался пожар, но никто не беспокоился, так как все рассчитывали, что пожар будет отличным развлечением. Вскоре Томбат оправдал рекомендацию прекрасного повара: испеченная им на угольях «кумара» была черна и хрустела, как уголь, но содержимое было вкуснее любой цивилизованной картошки. Зажаренные в листьях цыплята были нежными и сочными, хотя и несколько своеобразными на вкус.
Томбат никак не мог научиться варить кофе, и так как продаваемый в здешних лавках кофе был с примесью цикория, а Томбат кипятил кофе, как англичане чай, и он получался черным. Посуда всегда подавалась чистой, фрукты вымытыми, и с момента, когда Томбат взял на себя обязанности кормильца, мы ни разу не болели дизентерией.
Но у нас началось другое заболевание: вокруг рта и глаз появилась сыпь, вызывавшая сильный зуд. Томбат и его приятели не знали, впрочем как и местный врач, происхождения этой болезни и способов ее лечения. Постепенно, исключая из нашего меню одно блюдо за другим, мы выяснили, что сыпь появляется от местной рыбы. Тогда мы, к великому удовольствию Томбата, перешли на рыбные консервы.
Некоторое время мы прожили в условиях комфорта и безмятежности и запаслись силами для встречи с Монки — вторым слугой. Здесь всех мальчишек-слуг называют «монки», но никому из них так не пристала эта кличка, как нашему, ухитрившемуся непрерывно держать нас во взбудораженном состоянии, на грани бешенства и неудержимого веселья. Он был дальним родственником Томбата и появился из миссии, где духовные отцы пожелали, чтобы он обучался домашнему хозяйству. Томбат сразу решил, что именно мы являемся мягкосердечными и не помешанными на чистоте хозяйками, у которых можно научиться домоводству. Такой же точки зрения держался редактор рабаульской газеты, лишившийся из-за нас услуг расторопного Томбата. Будучи бессильными, мы согласились.
Возрастной минимум для туземного рабочего двенадцать лет. Нашему Монки было на вид не более девяти, и, пожалуй, даже для этого возраста он был слишком мал ростом. При поджаром юрком коричневом теле у него была круглая ребячья голова и необычно большой, никогда не закрывавшийся рот с двумя рядами ослепительно белых зубов. Принадлежа к клану То, Монки был мужествен, но, побывав в миссионерской школе, стал отличаться особыми идеями. В школе он провел всего лишь год, и мы подозревали, что легкость, с которой он был предоставлен в распоряжение любого нанимателя, объясняется тем, что христианское учение оказалось неспособным его воспитать, и духовные отцы решили, что здоровенный кулак нанимателя скорее приведет Монки к духовному спасению. Черные глазки мальчишки блистали святой невинностью, однако усиленное моргание давало нам возможность ясно понять истину.
К счастью, постигший нас удар был смягчен тем, что Томбат взялся обучать Монки. Из холла все время доносились пререкания одного То с другим То. Через каждые два слова слышалось: «А это что?»; Монки непрерывно произносил слова «почему» и «для чего», хотя отлично знал ответ.
Первое столкновение с Монки возникло на финансовой почве, когда Томбат велел мальчугану пойти на рынок за покупками, предупредив его, что золотой слон в сумочке внимательно следит за тем, на что тратятся деньги, и доносит хозяйкам о всяком расходе не по назначению. Хозяйственная деятельность Монки ничуть не изменила роскоши покупок. Более того, появились всякие деликатесы вроде калифорнийских персиков, гавайских ананасов и даже орехов «гнали», столь излюбленных туземцами, что их очень редко приносят на продажу. В первое время мы не обращали внимания на то, что стоимость приносимых продуктов превышает отпускаемые на хозяйство деньги, но однажды Маргарет проверила расход и выяснила, что в сумочке лежит слишком много денег по сравнению со стоимостью принесенных продуктов. Вечером мы сказали редактору газеты, что считаем Монки многообещающим слугой, и объяснили происшедшее; редактор рассердился, потом улыбнулся и велел прислать к нему Монки для объяснений.