А когда мы подошли вплотную, то перед нами засверкала мокрая жестяная поверхность нашего сундука.

Была темная ночь, когда мы увидели прекрасные огни Руавату. Дождь прекратился, но остались тяжелые облака. Далеко на южном горизонте виднелась бледно-зеленая полоска сумерек, на фоне которой ярко вырисовывался багрово-черный силуэт нашего матроса с причудливой шапкой волос. Матрос приложил ко рту раковину и издал звук, от которого у нас волосы встали дыбом. Еще один сигнал раковиной, и мы увидели, как от дома до берега заплясали огни фонарей.

— Э-ге-ге-гей!.. — донес к нам порыв ветра.

Мы бросили якорь на почтительном отдалении, опасаясь подойти ближе из-за сильного прибоя. Теперь нам предстояло решить только одну задачу: как съехать на берег.

Мы должны были переправляться по одному. Моя очередь была первой. Маргарет и хозяин удерживали злополучный ялик за концы, привязанные к носу и корме, а матрос сидел в ялике на веслах. Я прыгнула из сомнительной безопасности в непроницаемую тьму и, по счастливой случайности, попала в ялик, ударившись грудью о крышку корзины с цыплятами. Ялик метнулся куда-то в бездонную черную пропасть, белая пена набежавшей волны обдала меня, ялик и гребущего изо всех сил матроса. С трудом я разглядела окружившие нас черные головы и руки, и, когда прибой с ревом набросился на нас, эти руки подхватили ялик и не дали волне утащить его обратно в море. С большой ловкостью они вытащили кресло-качалку, и я очутилась на ней как раз в тот момент, когда новая стена пены обрушилась на нас. Я никогда не смогу понять, как туземные рабочие ухитряются сохранять равновесие, перенося на себе тяжелых белых людей через линию прибоя и никогда их не роняя. Этого не бывает никогда ни нечаянно, ни нарочно.

На этот раз они не только держались на ногах, но буквально бежали, неся на себе шестьдесят килограммов моего веса среди бурных водопадов, по расползающемуся под ногами песку. Они не бросили меня оземь, как я того заслуживала, так как весь путь до берега проделала, судорожно вцепившись в драгоценную прическу одного из моих носильщиков.

Одичавшие от страха цыплята прибыли со следующей волной, после них ящик с пивом, а в заключение Маргарет.

Так как наши новые хозяева были британцы, то мы запросто сказали им «здравствуйте», как будто на нас были сухие штаны.

Последним появился хозяин нашей лодки. Он продвигался без посторонней помощи, главным образом на четвереньках — его трясло, как в припадке падучей. При свете фонаря его лицо казалось цвета фламинго. Это и была, «будь она проклята, чертова лихорадка»…

Но страдания нашего хозяина были ничтожными по сравнению с нашими собственными, когда несколько часов спустя доставили на веранду наш сундук.

Именно его ухитрились уронить в воду!..

Глава десятая

Всю первую неделю в Руавату мы посвятили попыткам спасти рисовальные принадлежности и вернуть к жизни остальное наше имущество. Видимо, наш сундук довольно долго лежал в воде — когда все из него вынули, на дне остался добрый фут воды.

Наши рисунки, превратившиеся в листы намокшей бумажной массы, были живым доказательством, что даже искусство не вечно. Мы расстелили их на песке перед домом и придавили по краям камнями, чтобы не сдуло ветром. Рулон чистой рисовальной бумаги был разостлан вдоль берега, вдали от линии прибоя, и на протяжении четверти мили прижат к песку камнями, так что ветер получил полную возможность рвать бумагу, хотя по замыслу она должна была сохнуть. Солнце в тропиках тоже не умело сушить, а только коробило бумагу. Десятки небольших крабов и ряд прочих представителей животного мира нашли приют под сенью развернутой бумаги, вырыли норки и начали счастливую семейную жизнь.

По совету наших хозяев мы оставили бумагу и рисунки лежать всю ночь под открытым небом. В те дни Руавату страдал от засухи, и даже пережитый нами во время поездки на лодке шквал пронесся мимо, не наполнив цистерны водой, стекающей с железной крыши дома.

Наутро мы обнаружили новое разорение: какие-то ночные насекомые или звери прогрызли дыры в чистой бумаге и рисунках. Бумага, которой мы пользовались, обычно применяется при упаковке мяса. Для меньшей промокаемости она промаслена, что делает ее очень удобной для рисования, так как на нее лучше ложится карандаш. К счастью, проголодавшиеся потребители промасленной бумаги прогрызли дыры в чистых от рисунка местах. Впрочем, когда мы подняли портрет нашего малаитянина-бушмена, от его лица отвалился ряд незаштрихованных карандашом кусков.

После просушки все рисунки были тщательно уложены в папку, где они так и не высохли. Не высохла окончательно и рисовальная бумага. Рисовать на ней было не легче, чем на смятой мокрой тряпке. Если надо было стереть рисунок резинкой, то бумага сдиралась слоями, а сильный нажим карандаша протыкал бумагу насквозь.

Цветные карандаши в восковой оболочке совсем не пострадали, но обычные карандаши, состоящие из двух склеенных половинок, развалились, и мы связали их веревочками в тщетной надежде, что солнце склеит их вновь.

Угольные карандаши, красные мелки, резинки и чертежные кнопки мы жарили на плите до полной готовности. Резинки несколько пережарились, но когда остыли, стали значительно лучше, чем до жарения.

Когда в Сиднее мы запасались фотоматериалами, то не смогли достать фотопленку в герметичной металлической упаковке. Пришлось удовольствоваться обычной фотопленкой, завернутой в оловянную фольгу. Теперь все негативы, как проявленные, так и непроявленные, погибли. Фотобумага и химикалии так отсырели, что стали непригодными.

Единственные предметы, которые восстановились полностью, были пишущая машинка и патефон. Полежав в керосине, они возродились к жизни.

Не стоит вдаваться в подробности: ведь вся материальная часть экспедиции хранилась в сундуке. Единственное, что не вызвало у нас сожаления, была каша из хинина. И все же мы ее сохранили, а Маргарет решила впредь принимать хинин ложкой или отламывать кусочки, если только эта каша когда-нибудь высохнет.

Когда размер аварии был выяснен, мы затянули пояса потуже, подперли головы кулаками и написали длинную и дорогостоящую радиограмму сиднейской фирме, торгующей рисовальными принадлежностями. Мы просили прислать нам все необходимое в водонепроницаемой упаковке, независимо от ее веса. Но послать телеграмму с Соломоновых островов вовсе не столь просто, даже если у вас есть для этого деньги. Радиостанция находится в Тулаги, до него было полсотни километров, а лодки в Руавату не было.

Плантатор владел лодкой пополам с соседом, который сначала отправился вместе с волонтерами уничтожать восставших малаитян, а теперь послал на лодке старшего рабочего вербовать тех же малаитян для работы на плантации.

Было решено послать радиограмму с посыльным, который теоретически должен был помчаться в Биренди, откуда наш прежний хозяин при первой возможности доставит радиограмму в Тулаги, а еще через шесть недель, когда «Матарам» вернется сюда, мы получим наши рисовальные принадлежности.

Пока что мне предстояло работать с материалами, уверенность в которых была не большей, чем у дровосека, рубящего топором, который слабо насажен на топорище. От такого топора можно даже погибнуть. Но работать мне не пришлось…

Вблизи Руавату было два туземных селения. В одном из них находилась французская католическая школа для туземных девушек. Другое селение было расположено к востоку, примерно в трех милях от нас; именно эту деревню мы избрали нашей целью.

Большинство прибрежных деревень «принадлежит» (то есть подкуплено подарками, табаком, мануфактурой) какой-либо религиозной миссии. В некоторых деревнях даже имеются собственные церкви. Деревня, выбранная нами, принадлежала одному новозеландскому миссионерскому обществу, но я не хочу сообщать его названия во избежание привлечения к суду за клевету в печати. Эта деревня имела не только собственную церковь, но даже туземного священника. Меньше всего такое место, казалось бы, может служить художнику для поиска натурщиков, но мы прекрасно понимали, что ни церковь, ни священник ничуть не изменили языческого быта обитателей деревни.