Ее самоуверенность выдавала недюжинную внутреннюю силу. Он уловил эту силу и понял — в интимных вопросах она знает все наперед.

— А о себе? Это обязательно? А угадайте! — она как бы великодушно разрешала приоткрыть таинственную завесу. — Попробуйте! Может, скажете, сколько у меня было мужчин?

Он рассказал о ней все, и она была потрясена; улыбка с ее лица исчезла; поеживаясь и запинаясь, она произнесла:

— Вы колдун? Наводите страх хуже аборта. Я в отпаде!

Потом, помолчав, встряхнулась и зло добавила:

— Но я вас не боюсь. Я никогда никого не боюсь. Это даже интересно, это мне даже в кайф. Я люблю сражаться с мужчинами. И всегда побеждаю. Влюблю в себя, добьюсь послушания и ухожу. Слабый мужчина мне неинтересен… Вообще-то я люблю уродливых мужчин. Например, горбунов. Они сходят от меня с ума… Я, кстати, тоже могу кое-что о вас рассказать, у меня интуиция — блеск!

— Расскажите, — глухо откликнулся он.

— Только без обид, — предупредила она и уставилась на него, пытаясь противоборствовать его демоническому взгляду. Силы были явно неравными, но она не сдавалась и он оценил ее мужество.

Она угадала главное — ему трудно живется и он одинок, его сердце улавливает чужие токи и не свободно для земных радостей, голова переполнена информацией и находится в постоянном напряжении, а сейчас у него «сексуальные проблемы».

— …Но не вешайте нос, у вас будут недолгие связи. С необычными женщинами. Такими, как я, — заключила она и этими словами привела его в мучительное возбуждение.

Он знал, что она циничная, роковая особа, тем не менее предоставил себя судьбе. Их недолгий роман длился слишком недолго — всего одну ночь в его утлой комнате общежития. Утром она сказала:

— Мы с толком провели время, но больше нет смысла встречаться. Я в отпаде! Ты не можешь быть лидером, потому что неуверен в себе, — сказала спокойно и безжалостно. — И не ищи меня, не теряй зря время, в этом нет никакой надобности. Я вообще не встречаюсь с мужчинами больше одного-двух раз, потому что дорожу свободой… А для здоровья у меня есть один мужик. Приходит что-то прибить, завинтить, заодно для здоровья… Однажды я была привязана к одному научному работнику, намного старше меня. Жила у него… Была в отпаде. Так его любила, что ревновала к его кошке. Он сильный и грубый самец. Брал меня, не раздеваясь, когда я говорила по телефону, на кухне — сразу заваливал на пол… И в подъезде, лифте… Как ни старалась, он не хотел расписываться. Был мужик тертый. А я его так любила, что хотела отравить… Мы разошлись, а через три года звонит: «Приезжай! Помоги! Меня парализовало!». Бог его наказал за меня!.. «Приезжай, — говорит, — скоро умру. Готов расписаться, все тебе оставлю». Я расхохоталась — «Собаке собачья смерть!»… Я мстительная и не прощаю обид.

Она ушла, а он внезапно ясно увидел однокомнатную квартиру, рабочий стол, стеллажи, заставленные книгами и на постели — беспомощного, скрюченного мужчину; седые волосы разметались по подушке, взгляд тусклый, почти безжизненный… Минуя дистанцию времени, до него донеслись призывы о помощи. Слабые, словно последняя мольба, они еле различались — их глушил громкий хохот в другой квартире — не менее явственно он увидел злорадную ухмылку девицы, которая только что ушла. Боль за умирающего человека пронзила его… Время молниеносно прокрутилось и он увидел ее на другом конце города — она ехала в автобусе; стояла на задней площадке с победоносным видом, точно хищница, после удачной охоты…

Они одновременно почувствовали — плотину между ними прорвало и в обе стороны понеслась зловещая энергия: к общежитию — ядовитая, вдогонку автобусу — мощная, пульсирующая, смертоносная… Опрокинув стул, он соскользнул на пол, забился в судороге; на все общежитие раздался яростный вопль… Она заметалась по автобусу и вдруг вскрикнула, схватилась за сердце и упала в обморок.

Давай дружить!

Наш поселок находился в двух километрах от окраины города, и с «городской» стороны его обрамляли лесопосадки — что-то вроде шумопоглощающей изгороди, но до нас все равно доносилось немало звуков — правда, ослабленных. С другой стороны поселка лениво текла речушка Серебрянка, а за ней открывался незатейливый пейзаж: луга, перелески. Посельчане вели спокойный образ жизни, все время занимались какими-нибудь делами и выполняли их неспешно, добротно; в общении друг с другом были открыты и вежливы, только общаясь с горожанами, проявляли некоторую стеснительность, вызванную комплексом провинциалов — все-таки горожане считались людьми более «цивилизованного мира».

Мы, подростки, по этому поводу никаких комплексов не испытывали, ведь с городскими ребятами учились в одной школе, а там ценилось не место проживания, а личные качества. Больше того, мы считали, что у нас в поселке интересней, чем в городе — мы жили на природе, у нас были свои лесопосадки, своя речка, сады и огороды, где произрастали ягоды, овощи, фрукты, и мы лопали их сколько влезет. Ко всему, кроме домашних животных, нас окружало множество всевозможной живности: от бабочек и стрекоз до сусликов и коршунов, которые кружили над поселком — словом, у нас было то, что городские ребята видели только на картинках. Конечно, нам приходилось пилить и колоть дрова, пропалывать и поливать огород, заготавливать на зиму корм для животных, но именно это — приобщение с детства к труду, помогло нам в дальнейшей жизни.

Поселковые ребята мало отличались друг от друга — как ни рассуждай, а среда делает людей во многом похожими, часто даже уравнивает особенности каждого. Но все же один мальчишка выделялся из нашей команды. Его звали Генка. Этот белобрысый остроносый мальчуган был нашим главным заводилой и выдумщиком: то придумает копать землянку, то строить шалаш из стеблей подсолнухов, то сооружать запруду на реке; а то и что-нибудь захватывающее — отправиться в «далекое путешествие», оставив родителям записки, чтобы нас не ждали. К сожалению, нам не удалось осуществить этот план — родители раскрыли его, как только мы начали тайно запасать продукты.

Но однажды одержимый непоседа Генка оказался в тени другого мальчишки. В один прекрасный день к нашим соседям на лето приехала семья москвичей, среди них был наш ровесник — Юрка. Когда Юрка появился на улице, мы приняли его за иностранца, точнее даже — за инопланетянина: на нем была футболка с надписью на непонятном языке, светлые брюки с накладными карманами, на голове красовалась спортивная кепка с длинным козырьком, а на ногах — кеды, невиданная обувь для нас, босоногих. К тому же, Юрка употреблял какие-то странные словечки. Когда мы его окружили, он поднял большой палец и небрежно бросил:

— Клёвый у вас поселок.

Мы поняли, что ему понравилось у нас, и стали наперебой расхваливать свою местность. Потом Вовка, самый маленький в нашей команде, пожирая Юрку глазами, робко предложил:

— Давай дружить!

— Давай! — кивнул Юрка. — Фронтально!

— Как это? — спросил Вовка.

— Ну, железно, — пояснил Юрка. — Ты что, совсем молекула?

— Что это? — разинул рот Вовка.

— Ну, малявка, ничего не сечешь, — хмыкнул Юрка и объяснил, что молекула — невидимая частица.

Вперед выступил Генка и несколько самоуверенно заявил:

— Мы все сечем.

— Молоток! Похвалил Юрка. — Вижу, ты здесь доберман.

Генка смутился, не зная, что означает это слово. Мы тоже не знали, хотя и сделали вид, что знаем, но опять высунулся Вовка:

— Кто это?

— Клеевая собака. Порода такая, — важно изрек Юрка и заносчиво добавил: — У меня в Москве живет. Большой, сильный, фронтальный.

Понятно, рядом с разодетым всезнающим москвичом Генка выглядел не доберманом, а пуделем, а мы и вовсе дворняжками. Тем не менее, меткие словечки Юрки — меткие и острые, как стрелы из лука — нам понравились и с того дня мы так и звали Вовку — Молекула, а Генку — Доберманом. Они страшно гордились новыми прозвищами.

В тот первый день «нашей дружбы» Юрка после обеда вышел на улицу и снова ошеломил нас — достал из брючных карманов вещи, о которых мы могли только мечтать: перочинный ножик с десятью предметами, пистолет, стреляющий водой, сигнальный фонарик, который светил красным и синим светом. Выставив напоказ свои драгоценности, Юрка безразлично обронил: