— Поработаю с месячишко, — оповестил нас, — а там посмотрим. Я в юности жил на Кавказе и научился разбираться в чае. И подумал: «А почему не использовать свои знания?».
Но на фабрике он задержался — в него там вцепились руками и ногами, ведь в городе оказалось всего два специалиста в области чая: рафинированная девица с выпученными глазами и наш небезызвестный Кириллин; их называли «совет носов» — они нюхали разные сорта чая, смотрели их на цвет, пробовали на вкус; «хороший букет» или «терпкий букет» — бормотали и ставили каждому чаю отметки — я не раз был свидетелем этого священнодействия.
Каждому из жильцов нашего дома Кириллин составил индивидуальный рецепт чая, соответствующий пристрастиям и возможностям организма того или иного жильца. По сути дела Кириллин являлся домашним доктором, ведь давно подмечено — чай заменяет лекарства.
По утрам Кириллин долго булькал и крякал у рукомойника, потом выходил на кухню, потягивался и басил:
— Что-то сегодня хочется приключений! — подмигивал нашей соседке, у которой были кошки, и открыто делал жест, пытаясь ее обнять, начисто забыв свою заповедь «для чего создан мужчина».
— Вы заходите слишком далеко! — бормотала женщина, отстраняясь и краснея.
— С ума можно сойти! — восклицала Кириллиха и возмущенная уходила в комнату.
Женщина, которая имела кошек, была красивой брюнеткой с гладкой прической. Ее звали Олимпиадой Васильевной, а мы, дети, просто — тетя Липа. Она работала учетчицей на хлебозаводе и отличалась крайней рассеянностью: все время что-то теряла. Например, перчатки — она не успевала их покупать. Как-то купила десять тарелок, но домой принесла только одну.
Тетя Липа держала двух кошек, которые, как ни следила за ними хозяйка, были редкостными грязнулями; под лестницей для них стояла коробка, которую женщина называла «ночная ваза», но кошки ни разу не использовали ее по назначению и гадили где попало (эта зоологическая аномалия выводила Кириллиху из себя — она визжала от ужаса).
Тетя Липа любила петь, и, надо сказать, пела прекрасно — Домовладелец, тонкий знаток музыки, заслышав ее голос, непременно останавливался около нашего дома и, запрокинув голову в небо, подолгу внимал руладам нашей талантливой соседки. Что показательно — репертуар тети Липы менялся в зависимости от окружения. Так, разговоры с моей матерью она перемежала романсами, в присутствии моего отца или мужа Кириллихи пела песню Паганеля о влюбленном капитане, после пререканий со мной — пиратскую песню «Йо-хо-хо! И бутылка рома!», после ругани с Кириллихой — песни про войну. По тому, что пела тетя Липа, всегда можно было точно определить, с кем она недавно общалась. Пела она негромко, спокойно и естественно. Но это-то мне и не нравилось. Я считал, что петь надо с горением. Когда я пел марш из «Веселых ребят», я вымучивал себя вконец: брал такие высокие ноты, что на шее вздувались вены. Чем громче и яростнее пел певец, тем значительней становился в моих глазах. И это касалось не только пения. Я считал, что во всем должна быть страсть, что ничего нельзя сделать значительного без горения и страсти.
Иногда тетя Липа казалась женщиной, решившей во что бы то ни стало выглядеть несчастной. Она ходила с загадочностью в глазах и следами невысохших слез. А иногда она говорила, что у нее есть возлюбленный и множество подруг, и «очень интересная работа». Время от времени она получала цветы и письма, будто бы от возлюбленного, который, по ее словам, уже много лет добивался ее расположения. Только по вечерам я слышал всхлипывания из ее комнаты, а потом вдруг случайно узнал, что подарки и письма она посылает себе сама.
Кириллиха называла тетю Липу «старой девой» и постоянно насмехалась над ней, а однажды грубо пошутила, подкинув письмо о том, что ее возлюбленный женился на другой. После этого тетя Липа несколько дней не показывалась на кухне… Кстати, это было одно из первых анонимных писем Кириллихи. Через несколько лет, когда я подрос и у меня тоже появилась возлюбленная, Кириллиха ответила за меня на ее письмо. Не знаю, что она накатала, но девушка перестала со мной переписываться.
Однажды, когда тетя Липа пела на кухне, я как-то незаметно для себя стал ей подпевать. Забыл сказать — ее мелодии были какие-то прилипчивые: услышишь один раз и непроизвольно поешь все время. А если не поешь, то эта мелодия все равно звучит в тебе и не дает покоя до тех пор, пока не напоешь ее другому, прямо-таки как вирусный грипп.
Услышав, что я подпеваю, тетя Липа повернулась ко мне:
— Вижу, ты воспитанный мальчик. Не какой-нибудь там безнравственный хулиган, — она нахмурилась и кивнула в сторону комнаты Кириллихи, затем взволнованно продолжила: — Я покажу тебе то, чего не показывала никому. Только пусть это будет между нами, договорились?
Я кивнул и сосредоточился, а тетя Липа позвала меня к себе в комнату, подвела к секретеру, открыла дверцу — и передо мной возник бумажный замок и мужчины и женщины вокруг него; на женщинах были старинные платья, на мужчинах — шляпы с перьями и накидки.
— Вот эта графиня очень властная и гордая… А эта — кроткая и застенчивая… А этот герцог ухаживает за этой леди…
Она почти забыла о моем присутствии, и все дальше переносилась в прошлый век. Я поглядел на нее сбоку и вдруг понял, что она не в своем уме.
Вскоре нашу странную соседку увезли в больницу; спустя месяц она выписалась, и к ней прикрепили приходящую няню, а в комнате поставили телефон, чтобы она могла вызвать врача. Это был единственный телефон на нашей улице, и к тете Липе все ходили звонить. Зайдут, спросят для вежливости:
— Как здоровье? — и сразу: — Кстати, можно от вас позвонить?
Больная добросердечная женщина думала, что всех тревожит ее здоровье, и только когда у нее сняли телефон, поняла цену этого внимания.
Чаще всех звонила наша общественница. Она прибегала с утра сказать «пару слов» и начинала обзванивать всех родственников. А их у нее была целая туча. Кириллиха разговаривала по несколько часов подряд. Где-то в середине разговора начинала прощаться, но вдруг вспоминала новую подробность и продолжала говорильню. Иногда терпение ее мужа лопалось, и он стучал в дверь:
— Хватит звонить, звонарь!
Все заходили к тете Липе звонить, и только дядя Федя не приходил никогда. Зато, когда телефон сняли и всех «соболезнующих» как ветром сдуло, дядя Федя стал наведываться; переминаясь с ноги на ногу, протягивал мне букет цветов и, отводя глаза в сторону, говорил:
— Пойди скажи, что заглянул по пути справиться о самочувствии.
Спустя некоторое время роман между дядей Федей и тетей Липой уже расцветал пышным цветом. Дядя Федя подкатывал к нашему дому на «полуторке» и на руках выносил нашу соседку из ее комнаты; тетя Липа заливалась счастливым смехом, а Кириллиха кусала губы от злости. Влюбленные уезжали за город и возвращались поздно вечером, и снова дядя Федя нес тетю Липу на руках — от машины до крыльца, и она снова смеялась, но уже потише.
Верхний этаж нашего дома, непосредственно над Кириллиными, занимал легендарный Борис — крепкий, вечно улыбающийся парень. Борис работал официантом, а по воскресеньям помогал дворнику грузить уголь — так, для разминки. Борис был знаменит тем, что две свои комнатушки превратил в самую шикарную квартиру во всем районе. Прежде всего он сломал перегородки и сделал один большой зал с антресолью, двумя фонтанами и камином, причем трубу от камина вывел в вентиляционную отдушину. Это было нерасчетливо: в первое же пробное разжигание камина мы чуть не задохнулись от дыма. После этого жильцы начали протестовать, и каждый раз, когда Борис задумывал воздвигнуть новое сооружение и подносил материал, устраивали перед домом пикеты. Особенно усердствовала Кириллиха. Она была уверена, что наш дом вот-вот рухнет или сгорит и что причиной тому — безрассудство жильца наверху. Но Борис только улыбался и продолжал совершенствовать свою квартиру. Закончив сооружение камина, установил на балконе какую-то американскую электропечь, но оказалось, ток для этой печи требовался трехфазный и его пришлось вести от чаеразвесочной фабрики через две улицы. Правда, когда печь все-таки подключили, Борис показывал на ней чудеса кулинарии, все женщины сбегались смотреть.