— Это готовая баллада, — бормотал Андрей, спешно перебирая струны, — здесь есть и мелодичность и ритмика. Сейчас мы все организуем.

— Да, ладно, — внезапно заскромничал поэт. — Это ты хватил! Сейчас никак не годится, не то время. Давай бумагу, запишу слова, дома попробуешь что-нибудь сочинить. А не получится, отнеси на помойку.

Как многие гениальные люди, поэт небрежно относился к своим творениям, раздавал их направо и налево, правда, — вторые экземпляры, первые — оставлял в голове.

— Зачем дома?! Уже получается! Приблизительно так, — и наш талантливый герой заиграл, напевая поразившие его строчки.

Каждый здравомыслящий человек понимает, что первый проигрыш вышел сыровато, но второй прозвучал вполне прилично, если не сказать больше, ну а на третий, когда наш герой добавил своих фирменных нюансов, баллада уже выглядела законченным шедевром.

Вот так и заразил своим творчеством литературный человек музыкального человека — произошло точное попадание мысли и чувств, но надо иметь в виду — последний был подготовлен к такого рода восприятию и потому их состояния моментально уравновесились, как жидкость в сообщающихся сосудах. Что немаловажно — искусство объединило, слило воедино два крайне разных земных мира: молодого, совершенно не курящего и не пьющего музыканта и поэта в возрасте, отчаянного курильщика и горького пьяницу с большим стажем.

Вот так просто и рождаются великие произведения, и, как все великое, они ярки, просты и прочее. А все почему? Слова-то были нешуточные, они захватывали, теребили душу, звали, уводили и прочее; и главное, эти слова стояли на своем месте, да так органично и цепко, что, казалось, — давно там стоят, все это видели и знали, но не хватило пороху прочитать. А поэт прочитал. И мелодия, казалось, витала в воздухе — протяни руку и бери, но в том-то и загвоздка — не всем дано ее поймать. А наш герой поймал играючи, ухватился за одну ноту и вытянул всю тему, и записал на нотной бумаге. И теперь эта музыка нас будоражит, потрясает и прочее. Короче, прекрасная баллада заполнила закуток, а когда соавторы запели дуэтом, баллада растеклась по всему холлу, достигла отдаленных сводов и проемов, и сквозь стены выплеснулась на улицу, уже светлевшую улицу. Так что первые прохожие оказались и первыми слушателями.

Новогодний подарок

Теперь, когда я стал старым и смотрю на прожитые годы с огромной высоты, так хотелось бы забыть многие свои слова и поступки. Не тут-то было — они наседают со все возрастающей силой и я только догадываюсь, какая жестокая расплата ждет меня на небесах. Вспоминая прошлое, даже и не знаю, чего я сотворил больше — хорошего или плохого. Правда, недавно припомнился один случай, когда поступил вполне достойно. Это не было героическим подвигом — всего лишь незначительное действие — серьезный писатель и не взялся бы за такой сюжет, — но я не писатель, а просто литератор, и расскажу об этом случае, не заботясь о чистоте жанра — пусть это будет нечто среднее между рассказом и очерком.

В молодости, после женитьбы, я некоторое время жил у родителей жены — мы ютились в одной комнате, перегороженной шкафом, да еще в коммуналке.

Теща во мне души не чаяла; единственно в чем меня обвиняла — это в том, что я не умею «хозяйствовать» (она работала продавщицей в «хозтоварах») и время от времени рассказывала про «обеспеченных» поклонников, от которых ее дочь «дуреха» отказалась ради меня «художника голодранца», что было правдой — весь мой капитал состоял из мольберта и байдарки. А в остальном, повторяю, теща не чаяла во мне души.

С тестем мне повезло особенно — он был великим молчальником, и у нас сразу установились тонкие деликатные отношения, построенные на придыханиях тестя:

— Хм!.. Да уж!.. Чего там!..

Меня вполне устраивал этот птичий язык.

Тесть крепко верил в Бога, и домашних и соседей считал грешниками, не достойными его внимания; если он с ними и говорил, то поучал или клеймил, и все наставления заканчивал безнадежным вздохом:

— Да, чего уж там!

И дальше адресовал сам себе:

— Слово не воробей — выпустишь, не поймаешь.

Или:

— Слова — серебро, молчанье — золото.

Раза два в неделю мы с тестем выпивали. Исключительно портвейн. Но во время постов, которые тесть частично соблюдал, переходили на ликер. В трезвости тесть на умного не тянул, точнее — выглядел угрюмым дураком, но после первого стакана становился разговорчивым и даже умным. Как-то изрек свою теорию:

— …Бог все сделал прекрасно на земле, и хотел, чтоб человек стал ему подобным. Но человек не стал. От человека все зло на земле… И искусство от дьявола. Лучше Бога все равно не сделаешь.

После второго стакана у тестя начинались отклонения в две стороны: он или засыпал на стуле, или шел в киоск за «Вечеркой»; по пути проветривался, обретал второе дыхание и, вернувшись, предлагал мне «освежиться» еще раз.

Соседнюю комнату занимали тихие супруги. Он — какой-то завбазой, — постоянно хвастался неимоверными «левыми» заработками. Помнится, я устал подсчитывать его доходы и никак не мог взять в толк, почему он не купит отдельную квартиру. Его жену — «самую глупую женщину на свете» (выражение тестя) — отличала лень: целыми днями она лежала на тахте и смотрела телевизор. Ради справедливости следует отметить — раз в месяц она пекла яблочный пирог и вкладывала в него всю душу. Известное дело — ленивые люди если уж что делают, то добросовестно.

С завбазой я покуривал на кухне и, бывало, в момент нашего наивысшего кайфа, на кухне появлялась его жена. Демонстрируя счастливую семейную идиллию, она обнимала мужа, целовала, а он отмахивался:

— Полно тебе, экая ты смелая!

Она все ластилась, тянула его в комнату:

— Дорогой, пойдем посмотрим телевизор.

— Спасибо! Насмотрелся до тошноты, — бурчал завбазой и, слабо сопротивляясь, все-таки шел, при этом успевал мне подмигнуть, как бы говоря: «Ничего не попишешь! Ради мира в семье, пойдешь не только к телевизору!».

В комнате, примыкавшей к кухне, обитало семейство «скандалистов» (выражение тестя): шофер Виктор, вся фантазия которого упиралась в бутылку водки, его жена бухгалтер Татьяна, грузная женщина с низким задом, и их сын Вовка, светлоголовый ушастый второклассник.

В отличие от наших с тестем невинных выпивок, Виктор хлестал водку стаканами — полными гранеными стаканами (по его понятиям, наливать не полный — неприлично), и выпивал каждый день после работы во дворе за бойлерной, и каждый раз с новыми собутыльниками (и где их откапывал?).

В подпитии Виктор был безумен; его безумие проявлялось по-разному: в будние дни на его лице появлялись какие-то ненормальные гримасы — похоже, они означали отвращение ко всему, что его окружало. В конце недели он непременно бил жену. Отлупить в пятницу жену — он считал святым делом.

Татьяна стойко переносила побои — вероятно, считала их некой священной войной, необходимым ритуалом каждой нормальной семьи. Но иногда она все же выходила из себя и отправлялась в крестовый поход на мужа: называла его «неотесанным увальнем», «алкоголиком», а получив за это очередную оплеуху, кричала:

— Убирайся из дома, скотина! — и убегала в ванную.

Минут через десять, немного остыв, она снова заглядывала в комнату и, увидев спящего мужа, восклицала:

— Ты еще здесь, скотина?! Фьють отсюда!

Эта игра слов, необычная комбинация «скотины» и «фьють» приводила меня в восторг, но не нравилось, что дикие семейные сцены видит малолетний Вовка. Случалось, зареванный мальчишка прибегал к нам и теща с моей женой Валентиной всячески успокаивали его, совали конфеты, а я рисовал ему зверей.

Надо сказать, Виктор временами производил впечатление толкового, башковитого парня; временами у него даже проскальзывало чувство юмора, естественно, грубоватого — на свой шоферской манер. Как-то тесть, пропустив стакан портвейна, сказал Виктору:

— Что ж ты пьешь водку? Ты ж мусульманин! (У шофера мать была татарка).