— Знаешь, кто лучше всех ездит на велосипеде?

Я думал, Юлька будет долго гадать, но она сразу откликнулась:

— Знаю. Ты!

После этих слов я задрал голову, расправил плечи и ходил по поселку, как петух.

Рассказывая Юльке про велосипеды, я заметил, что она перенимает кое-какие мои словечки и даже копирует жесты — это особенно притягивало меня. Как-то само собой я стал ходить за Юлькой, точно привязанный. Мой приятель Колька, тоже велосипедист, как-то сказал:

— Она морочит тебе голову. А ты ходишь за ней, как тень (он процитировал кого-то из взрослых).

Другой бы обиделся, а я нет — знал, что Колька мне просто-напросто завидует. Я видел и чувствовал — Юлька тоже нравится ему, и втайне ревновал ее… Колька почему-то редко ко мне подъезжал, когда я был один, но стоило ему увидеть меня с Юлькой, сразу подкатывал:

— Здорово! Как дела?

И начинал болтать о велосипедах: какая там у него цепная передача или как он по ступеням крыльца съезжал.

— Уж помалкивал бы! — останавливал я его. — Что ты смыслишь в передачах? По ступеням… ха-ха! Лапша, а не гонщик.

Прямых доказательств Колькиного увлечения Юлькой у меня не было, я подозревал его чисто интуитивно, но, сравнивая себя с ним, быстро заключал, что он для меня не конкурент. Колька даже о велосипедах говорил как-то растянуто, и от этого казалось, что он не очень хорошо знает то, о чем говорит. Я же всегда почти орал, и мне думалось, Юльке было ясно, кто мастер своего дела. В то время я был уверен, что женщина любит ушами.

С Юлькой связано много хорошего, но оно стерлось в памяти. Почему-то все хорошее мы воспринимаем как должное, и почему-то, когда хорошо, время летит незаметно. Отсюда, наверно, можно сделать вывод — если не заметил, как прошла жизнь, значит, прожил неплохо. Но кое-что все-таки запомнилось. Однажды я предложил Юльке прокатить ее на велосипеде. Она согласно кивнула, но, когда захотела влезть на раму, у нее ничего не получилось.

— Помоги мне! — попросила она.

Я нарочито глубоко вздохнул и подсадил ее. Это была моя самая первая галантность, и, хотя ее никто не видел, мне все равно стало неловко перед самим собой.

Разогнав велосипед с Юлькой, я вскочил на сиденье и погнал в сторону от поселка. В тот день было солнечно и жарко. Перед моими глазами, как пламя, трепетали Юлькины волосы, и виднелось ее ухо, розовое, просвечивающее насквозь, как лепесток цветка. Мы катились быстро; цветы по краям дороги слились в сплошное пестрое марево. Юлька сидела, вцепившись в руль, то открывая, то закрывая рот — захлебывалась встречным воздухом. Она пищала от восторга и просила:

— Осторожней! Мы разобьемся!

— Ерунда! Трусиха! — хрипел я и гнал сильнее.

Эта поездка осталась во мне маленьким праздником, жаль только, что Юльку не обмануло предчувствие, и в конце пути мы грохнулись. Кажется, я засмотрелся на Юлькино ухо и не объехал булыжник. Юлька упала удачно: перелетев через руль, плюхнулась в куст орешника. А мне не повезло — врезался прямо в дерево. Руль саданул меня в живот, и от боли я долго не мог открыть глаза и пошевелиться. Юлька подбежала ко мне, присела на корточки, стала тормошить, звать дрожащим голосом. Внезапно к нам подкатил Колька (постоянно таскался за нами) и стал делать мне искусственное дыхание.

— Без сознания! Но жить, наверно, будет, — поставил он диагноз.

После этих слов Юлька заревела, и эти слезы были лучшим доказательством ее преданности.

Плохое, как и хорошее, имеет обратную сторону. Тот случай убедил меня в Юлькиной любви, но и положил начало моему небрежному к ней отношению. С того дня мы почти каждый день катались на велосипеде, но уже не было того состояния легкости и новизны. Больше того, чем доверчивей и привязчивей становилась Юлька, тем больше черствел я: стал опаздывать на наши свидания, стал Юльке врать. Наверняка Юлька чувствовала, что я обманываю ее, но все равно заставляла себя верить, ведь поверить всегда легко, когда хочешь поверить. И только когда я совсем обнаглел и начал Юльке грубить, ее гордость взбунтовалась и она перестала со мной встречаться. По недалекости я не мог понять Юлькиной перемены, не мог догадаться, что каждая, даже самая сильная любовь должна все время чем-то питаться, ее постоянно надо поддерживать и, уж конечно, не разрушать.

Потеряв Юльку, я не очень огорчился; во-первых, потому что был прирожденным эгоистом; а во-вторых, потому, что у меня появилась новая возлюбленная. Еще когда мы с Юлькой катались на велосипеде, к нам часто подбегала девчонка с раскосыми хитроватыми глазами и веснушками, которые по-моему, она подрисовывала. На шее у нее висело ожерелье — нанизанные на нитку ягоды рябины. У нее было странное имя — Севелина. Когда мы с Юлькой ездили на велосипеде по поселку, Севелина часто стояла у забора и смотрела на нас с усмешкой, а иногда кричала какие-нибудь колкости:

— Липовый гонщик!

Или:

— Ну и парочка: гусь и гагарочка!

Я не обращал внимания, поскольку был убежден, что Севелина так себе девчонка. Но однажды, когда я подруливал к теткиному дому, Севелина подошла и спросила:

— Ты только Юльку можешь катать?

Я соскочил с велосипеда и несколько секунд осмысливал сказанное, заподозрив в ее словах иронию. Но, не увидев ничего едкого, успокоился и пробубнил:

— Кого хочешь могу.

— Тогда прокати меня. Сможешь? — Севелина прищурила глаза и как-то странно на меня посмотрела.

Я подкатил к ней велосипед, и она ловко вскочила на раму. Я заметил, что с Севелиной велосипед бежал гораздо легче, чем с Юлькой, и управлять им было намного проще. Севелина сидела на раме без всякого напряжения, чуть касаясь руками дужки руля. Она то и дело оборачивалась, смеялась и кричала:

— Быстрее, быстрее! — и болтала ногами — крутила невидимые педали.

Я напрягался изо всех сил, мы неслись так, что ветер пузырил Севелинино платье, а мою рубашку просто срывал с тела, но Севелина только смеялась и совсем не трусила, в отличие от Юльки. Вот тогда-то я и понял, что Севелина совсем не хуже Юльки, а кое в чем даже лучше ее.

Мы проехали с километр от поселка и, развернувшись, покатили назад. Я подвез Севелину к ее дому, и несколько минут мы постояли молча, чтобы отдышаться. Севелина стояла рядом, я ощущал ее дыхание и запах загорелой кожи, и видел светлый, как иней, пушок на ее щеках.

Отдышавшись, Севелина тихо сказала:

— Спасибо.

И вдруг приблизила свое лицо и поцеловала меня.

— До свидания! — еле слышно прошептала она.

Возвращаясь домой, я уже был уверен, что Севелина несравненно лучше Юльки, и ругал себя за то, что не видел этого раньше.

Это было одно из самых значительных и грустных открытий в моей жизни. В тот день я встал на путь все увеличивающихся возможностей. Тогда я еще не знал, что чаще всего эти возможности ведут к недолгой восторженности и последующему разочарованию. Но, встав однажды на этот заманчивый путь, я так и не смог освободиться от этих иллюзорных представлений, и в этом вся непоправимость моего открытия.

Самым обидным тогда было то, что на другой день Севелина как ни в чем не бывало снова начала подтрунивать надо мной. Как будто между нами ничего не произошло. Я-то думал, что после поцелуя все будет иначе. Настроился на серьезную, долгую любовь, и вдруг — на тебе! Севелина оказалась легкомысленной девчонкой или, что еще хуже, коварной актрисой.

Я очень переживал. Даже заболел. Тетя несколько дней поила меня лечебными травами — решила, что у меня какая-то таинственная болезнь, ей и невдомек было, что ее беспутного племянника раздирают нешуточные страдания.

Поправившись, я стал делать вид, что Севелина мне безразлична. Встречая ее на улице, демонстративно громко насвистывал и, пританцовывая, проходил мимо. Среди ребят строил ей рожи и грубил. Сейчас я думаю, мне плохо удавалось казаться безразличным. Я слишком подчеркивал свое безразличие, и от этого всем было ясно обратное. Как ни крути, а все неестественное, показное вызывает подозрение и выдает неуверенность в себе.