Медальон был знаковой для нее вещицей: в нем она хранила единственное оставшееся фото моего отца. Он на нем выглядел очень юным, лукаво улыбался в камеру, сигарета свисала с уголка рта. Это фото не сгорело во время пожара в нашей квартире только потому, что мама всегда носила медальон при себе. Также в нем хранились мои детские фотографии до трех лет.

Я долго сидела перед коробочкой, пока не открыла ее, и, когда это наконец случилось, у меня вырвался вздох облегчения. Шкатулка была пуста. Значит, во время аварии на маме был медальон. Эта мысль несколько утешила: во время несчастья она хотя бы была не одна.

На самом дне пакета лежали лекарства. Мама страдала от гипотиреоза, ей нужно было ежедневно принимать таблетки. Она за этим строго следила.

Лекарства в пакете насторожили меня. Может, они попали сюда по ошибке? Они выглядели не так, как те, которые мама хранила в ванной. Циталопрам — я о таком раньше никогда не слышала. В раздумьях отправилась в ванную комнату и открыла коробку с препаратами.

Мамины таблетки лежали на самом верху, как и раньше: она хранила лекарства подальше от меня. Я это точно помнила. На коробочке было написано не «Циталопрам», а «Л-Тироксин», а внизу значилось что-то о гипотиреозе.

Мне в голову внезапно пришла невероятная мысль. Я выхватила коробку из шкафчика, вытащила блистерную упаковку. На серебристой бумаге значилось «Циталопрам». У меня волосы встали дыбом.

Что все это значит?

В замешательстве я бросилась к ноутбуку и забила в «Гугл» название препарата. Почему мама врала? Закрались ужасные подозрения. Может, она страдала какой-то неизлечимой болезнью, не говорила ничего и щадила меня? Может, она намеренно въехала в озеро? Вдруг она не хотела медленно чахнуть и стать для меня обузой?

Я пролистывала страницы. «Циталопрам» точно не назначался при гипотериозе. Но его не применяли и для лечения рака.

Это средство действовало, скорее, на психику. Его назначали при панических атаках, при фобиях и особенно при тяжелых расстройствах.

У меня это в голове не укладывалось. Я рассчитывала на все, что угодно, только не на такое.

Мама мне всегда казалась спокойным, уравновешенным человеком. Ее жизнь была абсолютно предсказуемой. Организованной и упорядоченной до скуки. Оказывается, я совершенно ее не знала. Я не имела ни малейшего представления, почему или чего так боялась моя мать.

Глава 13

Сижу на остатках матраца в камере, и серые стены надвигаются все ближе и ближе. Но нет, это обман, на самом деле это просто я уменьшаюсь, обрушиваюсь в себя, усыхаю, пока от меня не остается крошечка. Она состоит из сплошного страха. И я задаю себе вопрос: боялась бы я меньше, если б знала, что здесь происходит на самом деле?

Фонарик на полу рядом со мной и освещает часть пола. Так лучше, чем когда он светит на дверь и я вижу на ней надписи. Заставляю себя глубже вдыхать застоявшийся воздух.

«Со мной ничего не случится, — уверяю я себя. — Просто нужно оставаться спокойной. Здесь достаточно кислорода, свет у меня есть, хоть и неяркий. Меня будут искать. Конечно, меня будут искать и найдут».

Скоро. Совсем скоро. Если я до этого не сойду с ума и стены меня не раздавят. Лишь один не будет меня искать. Он знает, где я. Но кто он? Кто тихо подкрался и терпеливо ждал, пока я встану в проеме этого чулана, чтобы втолкнуть? Тот же, кто вчера обрушил на меня сверху обломки скалы? Или это были разные люди?

Убийцы твоей матери.

Внезапно я вспоминаю, что нахожусь в запрещенном северном крыле. Даже если они и станут меня искать, то, конечно, не здесь, верно? Я вскакиваю и колочу кулаками в дверь, но внезапно вижу перед собой маму. Она словно просит меня открыть дверь в квартиру. Она любила свою спальню, но не запертые двери.

Стоп! Что я за дура? Я совершенно забываю про люк, который ведет в бальный зал. Остальные должны быть еще там, наверху.

Я ищу отверстие, но оно высоко, я даже с вытянутыми руками не могу до него дотянуться. Но все равно, я просто ору, кричу как можно громче, бью в дверь, кричу, потом снова бью и снова кричу.

Я хочу выбраться отсюда прямо сейчас, сразу, немедленно!

По моим представлениям, я кричу целую вечность, пока наконец что-то происходит. Крышка открывается. Луч света падает в мою темницу, и я слышу взволнованный голос Филиппа где-то вверху:

— Эмма? Это ты там? Эмма?

— Да, — хриплю я и умоляю его вытащить меня отсюда.

Он убежал прежде, чем я успела объяснить, как меня найти. Слишком поздно я соображаю, что тот, кто втолкнул меня сюда, наверное, снова задвинул полки перед потайной дверью.

Сижу на корточках прямо за исцарапанной дверью в надежде, что услышу, если что-то будет происходить снаружи. Тогда я смогу колотить в дверь. К счастью, Филипп оставил крышку открытой, так что сюда попадает хоть немного свежего воздуха и еще солнечный свет. Он как раз освещает надписи на двери передо мной. Здесь так много разных фраз, большинство написано округлым детским почерком, со множеством ошибок. Кого же здесь запирали? Неужели детей? Меня начинает тошнить, когда я снова и снова читаю мольбы: «Смиластивится Господь над тобой», «голод», «я хочу выйти», «грешник», «сатана», «Мария помаги».

И тут мой взгляд останавливается, замирает на чем-то знакомом, на какой-то момент у меня чуть не подкашиваются ноги. Это «А» и «Б», нацарапанные на двери, буквы соединены поперечной чертой. Так всегда писала свои инициалы мама — «Агнесса Бергманн», — всю свою жизнь! Инициалы обрамлены кругом из десяти округлых дырочек, выцарапанных в дереве. Они как раз подходят по размеру моим кончикам пальцев. Помимо этого я еще вижу крест в центре. Я не могу точно сказать, связано ли все это или инициалы вписали в уже имеющийся рисунок. Но что, если нет? Это значит, что мою маму тут держали очень и очень долго.

Я ощущаю, как все во мне сжимается. Если все именно так, если она здесь была, то почему никогда не рассказывала об этом?

«Потому что ты, Эмма, не очень-то хотела это знать о ней, — ответила я сама себе. — Ты хотела слушать лишь истории про своего отца. О ее жизни ты спрашивала слишком редко».

О детстве мамы я знала со слов прабабушки. Та постоянно что-то рассказывала. И никто не умел готовить такие вкусные клецки, как она. Возможно, этот замок раньше был санаторием или больницей? Но это все равно не объясняет существования маминых инициалов на двери в чулане.

Я глажу пальцами бороздки и так хочу вместо этого держать маму за руку…

Неожиданно дверь распахивается, я с облегчением вскакиваю, но на пороге не Филипп. Там, снаружи, Николетта. Она с недоверием, недружелюбно смотрит на меня, но все равно я бы сейчас охотно бросилась к ней на шею.

— Мы не напрасно запрещали вам заходить в северное крыло. Себастиан правильно сделал и дал тебе немного времени подумать над своим поведением.

Себастиан? Себастиан запер меня здесь? Один из кураторов лагеря? И Николетта считает, что все нормально?

Все мои страхи перетапливаются в приступ ярости.

— Вы не в своем уме? — ору я. — Это абсолютно неприемлемо. Я бы здесь внутри… Здесь могло со мной что-нибудь случиться!

— Правильно, — поджимает губы Николетта. — Везде в северном крыле с тобой могло приключиться что угодно. В этом и состояла причина уговора, которого ты не придерживалась.

— Но у вас нет права запирать меня здесь.

Николетта рассерженно смотрит на меня:

— Об этом ты вполне можешь побеседовать с доктором Беккером. Внизу, в столовой. А мне еще нужно забрать оттуда ведро с краской.

Она оставляет меня одну, словно маленького глупого ребенка. Я бегу к вестибюлю, крепко стиснув зубы. Я не только злюсь, я растерянна и не могу все это объяснить.

«Мама, — думаю я, — мама, что же ты здесь делала?»

Том, Филипп и София ждут внизу, у лестницы, и разговаривают с доктором Беккером и Себастианом, который, очевидно, только что пошутил, потому что все хохочут. Я окончательно прихожу в ярость.