И я решил удушить себя. Моя смерть никому не навредила бы. У меня нет ни жены, ни малышей, которые рассчитывали бы на работу моих рук. Я принадлежу только себе самому. Однако, пустив мне кровь, на меня надели смирительную рубашку, как на сумасшедшего. Как на сумасшедшего! Я думал, что и вправду сойду с ума. Всю ночь тюремщики провели в моей камере, как дети, которые мучают животное, сидящее на цепи. Они щупали, разглядывали меня, подносили свечу к моим глазам…

Все это подозреваемый говорил с искренней горечью в голосе, но без гнева, страстно, но не высокопарно, как говорят о вещах, которые глубоко запали в душу. Следователю и молодому полицейскому одновременно в голову пришла одна и та же мысль.

– А он сильный человек, – думали они, – его не так-то легко сломить.

Немного поразмыслив, господин Семюлле сказал:

– До определенной степени можно объяснить тот отчаянный поступок, на который вы решились, попав в тюрьму. Но позднее, сегодня утром, вы отказались принимать пищу, которую вам принесли…

При этих словах хмурое лицо мужчины внезапно прояснилось. Иронично сощурив глаза, он рассмеялся. Это был здоровый, веселый, искренний, звонкий смех.

– Это, – сказал он, – совершенно другое дело. Разумеется, я отказался, но вы сами поймете почему… У меня были связаны руки, и тюремщики решили меня покормить, как кормилица кормит своего питомца из бутылочки. Но нет!.. Я изо всех сил сжал губы. Один из тюремщиков попытался открыть мне рот, чтобы засунуть туда ложку, как открывают пасть больной собаке, заставляя ее проглотить лекарство… Черт возьми!.. Этого я попытался укусить, было дело… Если бы его палец оказался между моих зубов, он там бы и остался. Именно поэтому они принялись поднимать руки к небу и приговаривать, показывая на меня: «Какой опасный преступник! Редкостный мерзавец!»

Казалось, это были приятные для подозреваемого воспоминания, поскольку он еще громче рассмеялся, к великому изумлению Лекока и к вящему возмущению славного Гоге, секретаря. Господин Семюлле с трудом скрывал свое удивление.

– Надеюсь, вы достаточно разумный человек, – сказал следователь, – чтобы таить злобу на людей, которые, связав вас, выполнили приказ своего начальства и к тому же хотели просто уберечь вас от вашего собственного неистовства.

– Хм! – фыркнул подозреваемый, став серьезным. – Я до сих пор немного сержусь на них, и если бы я встретил кого-нибудь в темном месте… Но это пройдет, я знаю… У меня желчи не больше, чем у цыпленка.

– Впрочем, только от вас зависит, как с вами будут обращаться. Ведите себя спокойно, и на вас не станут надевать смирительную рубашку. Главное, надо быть спокойным…

Убийца грустно покачал головой.

– Я буду хорошо себя вести, – сказал он. – Хотя это ужасно – сидеть в тюрьме, когда ты не сделал ничего дурного. Если бы я был с товарищами, мы бы разговаривали и время бежало бы незаметно. Но оставаться одному, совсем одному, в холодной дыре, где ничего не слышишь… Это ужасно. Там так сыро, что вода течет по стенам. Можно подумать, что это настоящие слезы, человеческие слезы, которые сочатся из камня…

Следователь нагнулся над столом, чтобы кое-что записать. Его поразило слово «товарищи», и он решил позднее найти ему объяснение.

– Если вы невиновны, – продолжал господин Семюлле, – вас скоро выпустят. Но сначала нужно установить вашу невиновность.

– Что я должен для этого сделать?

– Сказать правду, всю правду. Отвечать искренне, без недомолвок, без задних мыслей на все вопросы, которые я вам буду задавать.

– Ну, в этом вы можете на меня рассчитывать.

Подозреваемый уже поднял руку, чтобы перед Богом и людьми засвидетельствовать свою добрую волю, но господин Семюлле велел опустить ее, сказав:

– Подозреваемые не приносят клятвы…

– Надо же! – удивился мужчина. – Как странно…

Делая вид, будто позволяет подозреваемому теряться в догадках, следователь не сводил с него глаз. Своими предварительными вопросами господин Семюлле хотел успокоить подозреваемого, расположить его к себе, устранить недоверие. Он считал, что цель, которую поставил перед собой, достигнута.

– Еще раз, – продолжал следователь, – сосредоточьтесь и помните, что ваша свобода зависит от вашей честности. Ваша фамилия?

– Май.

– Ваши имена?

– У меня их нет.

– Так не бывает.

Подозреваемый жестом выдал нетерпение, но тут же овладел собой.

– Вот уже третий раз, – сказал он, – как со вчерашнего вечера мне об этом твердят. Тем не менее я говорю правду. Если бы я врал, мне было бы проще вам сказать, что меня зовут Пьером, Жаном или Жаком… Но врать не в моих привычках. У меня нет имен – это правда. Если бы вы спросили о кличках, это другое дело. У меня их много.

– Какие же?

– Ну… Для начала, когда я жил у папаши Фугаса, меня звали Точило, потому что, видите ли…

– Кто такой папаша Фугас?

– Царь зверей для диких зверей, господин следователь. Ах!.. Он мог бы похвастаться тем, что владел зверинцем. Тигры, львы, разноцветные попугаи, змеи, толстые, как ляжки… У него все было. К сожалению, у него была и подружка, которая все это проела…

Насмехался ли подозреваемый? Или говорил серьезно? Это было так трудно понять, что они оба, следователь и Лекок, пребывали в недоумении. Гоге же, ведя протокол допроса, улыбался.

– Довольно! – оборвал подозреваемого господин Семюлле. – Сколько вам лет?

– Сорок четыре или сорок пять.

– Где вы родились?

– В Бретани, вероятно.

Вдруг господин Семюлле уловил легкую иронию в голосе подозреваемого, которую он счел необходимым мгновенно подавить.

– Предупреждаю вас, – сурово сказал он, – если вы будете продолжать в том же духе, ваша свобода окажется под угрозой. Все ваши ответы непристойны.

На лице убийцы отразилось искреннее отчаяние, к которому примешивалось беспокойство.

– Ах!.. Я никого не хочу оскорблять, господин следователь, – простонал он. – Вы меня спрашиваете, я вам отвечаю… Вы сами убедитесь, что я говорю правду, если позволите поведать вам мою маленькую историю.

Глава XIX

Если подозреваемый болтливый, то дело в шляпе – такая поговорка ходит по коридорам Дворца правосудия.

Действительно, немыслимо, чтобы подозреваемый, которому следователь ловко задает наводящие вопросы, мог долго разглагольствовать, не выдав своих истинных намерений или мыслей, не открыв свою сокровенную тайну вопреки твердому желанию сохранить ее.

Даже самые простодушные подозреваемые давно поняли это. И поэтому они, всем обязанные небывалому напряжению ума, ведут себя более чем сдержанно. Спрятавшись за своей системой защиты, как черепаха в панцире, они как можно реже, недоверчиво, пугливо выглядывают оттуда. На допросе они вынуждены отвечать, но делают это неохотно, урывками. Они вообще скупятся на подробности.

Этот же подозреваемый был чрезмерно словоохотливым. Ах!.. Казалось, он не боялся «подставить себя». Он ни минуты не колебался, в отличие от тех, кто дрожит при мысли, что одним словом может разрушить роман, которым они пытаются заменить правду.

В других обстоятельствах это было бы свидетельством в его пользу.

– Ну, так объясните!.. – ответил господин Семюлле на невысказанную просьбу подозреваемого.

Убийца не сумел скрыть радость, которую ему доставила свобода действий. Блеск глаз, раздувавшиеся ноздри выдавали удовлетворение, подобное удовлетворению исполнителя романсов, которого настойчиво просят выйти к роялю.

Убийца расправил плечи, откинул голову назад, словно оратор, уверенный в своих средствах и возможностях, провел языком по губам, увлажняя их, и сказал:

– Так вы хотите услышать мою историю?

– Да.

– Так вот, господин следователь, знайте, что однажды, лет сорок пять назад, папаша Тренгло, ставший директором труппы благодаря своей гибкости, силе и изворотливости, отправился из Генгама в Сен-Бриё по большой дороге. Разумеется, он путешествовал со своими двумя фургонами, супругой, снаряжением и артистами. Все шло прекрасно. Но, проехав крупный населенный пункт под названием Шатлондран, посмотрев направо и налево, он заметил на краю рва нечто белое, причем оно урчало. «Надо посмотреть, что это такое», – сказал он своей супруге. Папаша Тренгло остановился, спустился, подбежал ко рву, взял белое в руки и воскликнул. Вы спрашиваете меня, что он там нашел. О, бог ты мой! Все очень просто. Он нашел вашего покорного слугу в возрасте примерно десяти месяцев.