Флорентина увидела на его лице чересчур уж явное сострадание.

— Ну, давай сойдем, — раздраженно сказала она.

Они сошли около электростанции и двинулись дальше пешком — медленно, потому что Эманюэль все время удерживал Флорентину. Он думал о том, что теперь, когда она открыла ему уголок своей души, такой несчастной, такой трогательной, ему не хватит всей жизни, чтобы утешать ее, руководить ею и даже, если понадобится, прощать ей все разочарования, которые она может ему принести. Эта короткая фраза — «ему никак не везло», в которой он услышал объяснение целой жизни, глубоко взволновала его. Целая жизнь, полная жестоких случайностей, неудач и унизительного смирения. «Ему никак не везло».

Он попытался успокоить Флорентину, ласково пожав ее тонкую руку. Она оказалась более скрытной, чем он думал, и это усилило его беспокойство и нежность к ней.

Флорентина шла торопливым шагом, поджимая губы. Она называла себя идиоткой за то, что открыла Эманюэлю пусть даже самый маленький кусочек своей жизни, ту ничтожную частицу горькой нежности, которая еще таилась в ее сердце. Нет, мягкость ни до чего хорошего не доведет. Именно мягкость и погубила их всех. Мягкость — это не для нее. От нее надо отказаться раз и навсегда. И, сердясь на себя, она старалась обогнать Эманюэля. Тропинка, по которой они шли, сужалась около крупных камней; тогда Эманюэль позволял Флорентине уходить немного вперед, а сам нарочно отставал, чтобы посмотреть, как она идет. Ему нравилась ее подпрыгивающая походка, ее манера одним взмахом головы откидывать на плечи волну каштановых волос.

Он предпочел бы, чтобы она не надевала шляпы — ведь у нее были такие красивые, такие пышные волосы. Но она отправилась на эту прогулку в том же наряде, в каком была в церкви. Она взяла с собой даже перчатки и очень старалась их не запачкать. То и дело она снимала их, складывала и, чтобы не потерять, отдавала Эманюэлю, потом снова брала их, надевала, смотрела, как они обтягивают руки, и тогда в глазах ее светилось глубокое удовлетворение.

Золотистая дымка, казалось, трепетала над гладью реки. Порой, когда они вглядывались в даль, пытаясь увидеть очертания противоположного берега, сияние слепило их. К середине дня стало свежо. Временами налетал резкий ветер. Вскоре очарование этого дня утонет в набегающих волнах, так же как и каждое произнесенное ими слово, каждое сделанное ими движение утонет в таинственной бездне воспоминаний. Эта мысль была для Эманюэля до того непереносимой, что он рванулся к Флорентине, обнял ее за плечи, а когда она удивленно посмотрела на него, смог только, ничего не объясняя, улыбнуться ей растроганно и благодарно.

Тогда она бросила на него быстрый, решительный, полный ожидания, почти властный взгляд. Он, казалось, наконец-то был готов заговорить. Морщинка легла поперек его лба, и Флорентина поняла, что он ищет точных слов, стараясь вернее передать чувство, которое ему никогда еще не приходилось высказывать, и что, сдерживая ныл своего увлечения, он пытается определить, как далеко он может зайти в своем объяснении. Его губы слегка вздрагивали, и он нервным движением вытер капельки пота, выступившие у него на лбу. Потом взял себя в руки. И сказал очень ласково, с показной легкостью, мягко, но с тем оттенком категоричности в голосе, который показывал, что решение его принято:

— Нам надо было бы встретиться давным-давно, Флорентина.

И сразу она ощутила огромную растерянность и опустошенность. Захваченная врасплох, она вся похолодела от страха — от безумного страха, какого ей еще никогда не приходилось испытывать. Если она сейчас потеряет Эманюэля, между ними все будет кончено. Все. На сей раз она погибнет окончательно. И, сама не понимая почему, она почувствовала, что эта потеря была бы тяжела для нее по многим причинам. Дело было не только в ее безопасности, в ее спасении. Эманюэль, быть может, вернул бы ей вкус к жизни, она обрела бы новую гордость, а кроме того — радость быть хорошо одетой, кокетливой, неотразимой. Благодаря ему она снова почувствовала себя красивой, способной на пылкие чувства. Неужели же все это будет отнято у нее? Она крутила ремешок сумки и, чтобы скрыть от Эманюэля выражение своего лица, низко опускала голову или смотрела в сторону ничего не видящими глазами.

— Ты так порвешь сумку, — пошутил Эманюэль. — Она у тебя тоже новая? — спросил он, делая вид, что не замечает, как она сердится.

— У меня все новое! — запальчиво ответила она. — Я купила этой весной все новое… чтобы…

— Чтобы вскружить кому-нибудь голову, — докончил он с полуулыбкой.

Но в его тоне Флорентина уловила внезапную и острую тоску. Тоску, подобную той, которая колола ее сердце каждый раз, когда Жан заговаривал с ней, а она не улавливала смысла его сложных запутанных фраз. Эманюэль смотрел на нее пристальным, изучающим взглядом. Она видела, что он стиснул зубы, и догадывалась, что он до боли сжимает руки, заложенные за спину. Он держался с ней сейчас более застенчиво, чем при первой встрече. Это удивляло ее, а главное — тревожило.

— Ты любишь кого-нибудь, Флорентина? — спросил он.

Она заколебалась. Как вернее завоевать его? Заставить его ревновать? Быть может, да. А быть может, и нет. Она хорошенько этого не знала. Но ошибаться было нельзя. Главное — ошибаться было нельзя. Когда они обедали в ресторане, туда зашли перекусить две пары; один из посетителей был в форме моряка. И Флорентина два-три раза позволила себе мельком взглянуть на него, а может быть, даже и улыбнуться ему, потому что он был молод и очень хорош собой. Она вспомнила, что Эманюэль тогда начал нервничать и, не сказав ни слова, заставил ее пересесть так, чтобы она не могла встретиться в зеркале глазами с этим моряком. Нет, подумала она, было бы идиотством, было бы непростительной глупостью признаться ему, что она любила Жана.

Она поковыряла землю носком туфли и пробормотала, напряженно обдумывая новый план:

— Ну, ты сам понимаешь, в магазине многие заигрывали со мной…

— Да, это я знаю, — ответил Эманюэль.

Он говорил напряженным, срывающимся голосом. Однако он притворялся спокойным, покачивался с ноги на ногу и не торопил ее с ответом. И в эту минуту она заподозрила в Эманюэле силу воли, которой совсем не предвидела. Она поняла, что между ними ляжет глубокая пропасть, если только она не поведет игру в открытую. Рассмеявшись, она потерлась щекой о щеку Эманюэля, прикоснулась пальцем к его губам и вскричала:

— Глупый, глупый ты, глупый! Ты же спрашивал меня перед отъездом, согласна ли я быть твоей подружкой. И ты же сам знаешь, что я ждала тебя, только тебя!

И тогда стена, которую с нечеловеческим усилием возводил Эманюэль, защищаясь от ее юного очарования, рухнула. Он глубоко дышал, как после грозы. Теперь он понял, что весь день его не оставляло горькое сомнение. Уловки и раздражительность Флорентины минутами выводили его из себя. «Я нужен ей только как замена», — говорил он себе.

Но этот простой, ласковый жест рассеял все его опасения. Ее палец у него на губах! Он взял ее за руку, и они спустились к реке, прокладывая себе дорогу среди ветвей, которые цеплялись за пальто Флорентины, хлестали ее по тонким прямым ногам, и ему казалось, что он вступает в мир, где нет ни войны, ни ужасов, ни сомнений, ни человеческих тревог, где все умолкло, кроме шума листвы и шелковистого шелеста светлого платья.

Позже, когда сумерки уже сгустились, они сидели у реки, на берегу маленькой бухточки, куда еле доносились отдаленные слабые шумы города. Их убежище заслонял высокий обрыв. Они были одни, совсем одни, они слышали только, как река поет свою вечную песню, видели только, как цапли низко-низко пролетают над скудной прибрежной травой. Временами чайка взмывала высоко над серебристой рябью реки, и тогда ее крылья вспыхивали ярким пламенем; казалось, все остатки дневного света слились в красочное пятнышко, которое металось, следуя за полетом птицы, то внизу, над камышами, то высоко-высоко, над ветвями вяза.

А вдали гряда лиловых туч медленно погружалась в воду.