Эманюэль смеялся от души, догадываясь, что Альфонс, наверное, пытался занять у Буавера денег, но получил отказ.

— Ну, а что другие? Как Питу?

— Не знаю. Больно уж прытки они все стали.

— Ну, а ты как?

— А я как? Сам видишь. Совсем один в своей лодке. Последний из безработных. Последний в своем роде. Экспонат!

И он повторил с оттенком комической снисходительности:

— Совсем один в своей лодке.

— Но послушай, — заговорил Эманюэль. — Ты просто балда. Никогда еще человеку не представлялось столько возможностей, как в наше время.

— Ну, ну, поговори, — пробурчал Альфонс. — Еще один пижон нашелся.

Он подтянул колени к подбородку и с трудом сел, гримасничая от боли, растирая бока и покачивая головой, как старик. В тихий кабачок ворвался вой сирены. Альфонс поднялся на ноги.

— Угости меня хоть кока-колой, — попросил он плаксивым голосом.

Потом внезапно передумал:

— Нет, лучше уйдем поскорее. Старуха, того и гляди, взовьется и выставит меня вон. Она стала совсем невозможной с тех пор, как красавчик Питу больше не поет здесь свои песенки. К тому же еще и любопытной. Ей, видите ли, угодно знать, когда же я с ней наконец расплачусь. Какова, спрашивается! Да пойдем же, — проворчал он, видя, что Эманюэль приподнимает портьеру, чтобы побеседовать с матушкой Филибер. — Ты что, хочешь, чтобы я говорил, да? — сказал он, остановившись посреди комнаты. — Ну, ладно, сейчас поговорим.

Но, выйдя на улицу, он словно совсем забыл о присутствии Эманюэля. Он шел тяжело, с трудом волоча онемевшие ноги, и колени у него подгибались, как у пьяного. Однако, подойдя к улочке Сент-Зоэ, он как будто пришел в себя и воскликнул:

— Нет, нет, только не в эту сторону! У меня нет никакой охоты встречаться с Гиттой!

— С Гиттой?

— Ну да, с Гиттой… С Гиттой Летьен… Я тоже, случается, заглядываю в «Пятнадцать центов». Вот там я и познакомился с Гиттой. Да и ты ее, наверное, видел, когда похаживал к ее подружке, красотке Флорентине…

— Оставь Флорентину в покое, — резко заметил Эманюэль.

— Ладно, ладно, я же ничего такого не сказал, — вскричал Альфонс, и кривая улыбка исказила его лицо. — Я должен был повести ее сегодня вечером в кино, ну, Гитту, и заплатить за это удовольствие. — Он рассмеялся и добавил: — А я не раздобыл денег. Может, она меня еще поджидает.

— Я так думаю, она вряд ли станет ждать тебя во второй раз, — заметил Эманюэль.

— Забавно все-таки, — продолжал Альфонс. — Есть женщины, которым не очень-то нравится, если они уверены в своей победе… Но она хорошая девушка — наша толстуха Гитта. Все было бы проще, если бы она не надавала мне в долг столько денег. Взять хотя бы эту шляпу — она мне купила. И ботинки тоже, если не забыл…

— А, заткнись, — сказал Эманюэль.

Они долго шли в молчании. Дойдя до улицы Сен-Жак, Альфонс указал на светившееся окно какой-то мансарды.

— Ишь ты, это отец приехал в город проветриться, — сказал он.

— Твой отец? Ах да, правда. Родных у тебя больше не осталось. Но я, по-моему, с ним незнаком.

— И ты много потерял, — вздохнул Альфонс. — Отец у меня — тот еще тип.

Он попросил вторую сигарету.

— Я тебе отдам потом все зараз, — сказал он. — И тот доллар, и за выпивку тоже… — Он остановился и при свете зажигалки с любопытством поглядел на свои трясущиеся руки. — Скажи, тебе приходилось бывать на свалке?

— На свалке?

— Ну да, на свалке, на мысе Сен-Шарль.

— Нет.

— Ах, нет!

Он улыбнулся странной улыбкой и принялся рассказывать удивительную и мрачную историю, которая сначала показалась Эманюэлю сплошным вымыслом.

— Я знавал одного типчика, — начал Альфонс, — который устроил себе на свалке вроде бы торговое предприятие. Он подбирал поломанные жестяные котлы, чинил их, выправлял, а потом перепродавал одному старому еврею. Жаль только, что это была не больно-то крупная торговля. Бывало, по целым неделям ничего стоящего не попадалось, но иногда на берег приходили грузовики, доверху наполненные котлами, в которых перетапливают сало, и тут этот парень здорово подзарабатывал. У него была комнатка в городе. Но ведь и на свалке, как везде и всюду, водится жулье. И вот мой парень сколотил себе эдакую дачку прямо на свалке, чтобы стеречь свое торговое предприятие. Было время, когда там построили настоящий поселок — целую кучу лачужек чуть повыше собачьей конуры. Для этих построек не требовалось просить официального разрешения, да и доски и прочий материал долго искать не приходилось. Эх, старина, это была сущая благодать, сколько там валялось всякого добра: спинки кроватей, куски кровельного железа и толстого, не слишком грязного картона. Нужно было только подобрать поломанную трубу, четыре листа железа на крышу, а потом подыскать себе местечко у самой воды, где поменьше вони. И подумать только, что многие готовы платить тысячи долларов за виллу и за воскресную поездку на реку. А ведь у этих ребят на свалке все это было даром — ну, кроме воскресных поездок. И спокойствие — тебе пришлось бы немало поездить, чтобы найти такое спокойствие, как на этой свалке. Эдакое кладбищенское спокойствие — как среди могил. По ночам ничего не слышно, кроме крыс, которые роются в падали и удирают с огромными кусками в зубах. А город остался далеко позади — всякое там социальное обеспечение, и очереди нищих, которые ждут своего талончика на хлеб, и вся городская шумиха неизвестно по какому поводу! А здесь ни трамвайного «дзинь-дзинь», ни огромных лимузинов, которые плюются газом тебе в рожу, словно ты зачумленный, и никакого грохота — ничего. Ты — у себя дома. Но чтобы вернуться к этому деляге, к моему парню, могу тебе сказать, что он в конце концов наладил жизнь на славу. Он никому не должен был ни цента, да и городу он ничего не стоил. И ко всему прочему он еще воспитывал в городе малыша, прямо как солидный человек. И вот надо же было случиться такой беде, что чиновники из санитарной службы забрели на эту свалку, потому что там нашли одного беднягу, который умер совсем один в своей хибаре и его наполовину съели крысы. И знаешь, Летурно, что сделали эти господа из санитарной службы, когда они явились на свалку, зажимая себе носы, прямо всей ладонью?

Альфонс вытер лоб, на котором выступили капли пота.

— Ну так вот, они сожгли весь этот несчастный поселок. Понимаешь, сожгли, Манюэль. Все сгорело дотла — все конуры, все постели и все вши… — Альфонс дышал прерывисто, словно этот рассказ вымотал его вконец. — Ну, и на следующий день, — докончил он, — мой парень уже опять был на пособии.

Он долго молчал, потом деланно рассмеялся и продолжал:

— Но если уж ты подышал вольным воздухом деревни, ты туда вернешься, обязательно вернешься. И этот проклятый поселок снова там отстроился. Ни одной лачугой меньше, ни одной больше. В точности такой же, как прежде. Столько же труб на крышах, маленьких, как цветочные горшки. И столько же котелков кипит внутри. И столько же драных кошек, вернувшихся со всем этим народом, сбежавших отовсюду, где им нечего было жрать, целые полчища драных кошек! Ты мне не поверишь, но перед лачугами даже цветы выросли — подсолнечники; я так думаю, что семена занесло ветром. И что ты ни говори, — бросил он вызывающим тоном, — а там жизнь как жизнь, в той стране. Только это совсем особая страна и другой такой страны нет нигде. Ты преспокойненько обделываешь свои делишки, и никто тебе не мешает, ну, а если ты субботним вечером заскучаешь по обществу, по той, другой стране — так что же? Ты бреешься, едешь в город и развлекаешься, как умеешь. Ты наносишь визит тем, кто живет в другой стране…

Эманюэль молчал, не сомневаясь больше, что он угадал истину. Ему было очень неловко оттого, что он так много узнал о жизни Альфонса и в то же время не имеет никакой возможности помочь ему.

— Альфонс, а почему бы тебе не пойти в армию? Там можно позабыть обо всех своих невзгодах.

— Обо всех своих невзгодах! — повторил Альфонс.

Они подошли ко входу в туннель на улице Сен-Жак. Внезапно Альфонс бросил сигарету. Он остановился под зеленым светофором, который горел в забранной сеткой нише туннеля, проливая на влажный асфальт поток серовато-зеленого света. Черные волосы Альфонса трепал ветер, врывавшийся в подземный проход. И Эманюэлю вдруг почудилось, что лицо его пересекают темные полосы, словно он оказался за прутьями решетки.