А внизу скользят по реке плоские барки, грузовые суда и танкеры, баржи с Великих озер, грязные лодчонки, и благодаря им предместью Сент-Анри знакомы запахи товаров со всего света: соснового северного леса, цейлонского чая, индийских пряностей и бразильских орехов. Но на улице Дю-Куван, словно в глухом провинциальном уголке, оно укрывает за решеткой своих монахинь, которые парами появляются на улице, когда колокола звонят к воскресной вечерне или к поздней заутрене.
Днем предместье живет беспощадной трудовой жизнью города. А вечером — тихой деревенской жизнью, и тогда его обитатели переговариваются друг с другом, сидя в холодке у порога своих жилищ или выставив стулья на край тротуара.
Сент-Анри — деревенский муравейник.
Эманюэль, повидав свет и возмужав за эти несколько месяцев, теперь, по возвращении в предместье, смотрел на него иным взглядом, зорким и наблюдательным. Он видел Сент-Анри, как никогда не видал его прежде — со всей его сложной, но лишенной каких-либо прикрас жизнью. И он полюбил его еще больше — так путник, вернувшись из долгих странствий, еще сильнее любит свое село, свой родной угол, где находит все на привычном месте, где встречные узнают и приветствуют его.
Быстрым движением он вскинул на плечо свою сумку и отважно пустился в путь.
«Прекрасный вечер», — все время повторял он себе по дороге; так порой мы простодушно поздравляем самих себя с хорошей погодой или с приятным расположением духа, когда все нас радует.
Внезапно он остановился в нерешительности. В витринах и на всех углах виднелись сводки последних известий — в них было напечатано последнее патетическое воззвание Гамелена к французским войскам: «Стоять насмерть!»
Эманюэль почувствовал, что снова тонет в бессмыслице. Он представил себе жестокую кровавую сцену. И на мгновение он перестал видеть прямые столбики дыма, поднимавшиеся над крышами в светлое небо. Он перестал всей грудью вбирать воздух, словно ставший непригодным для дыхания. И вдруг ощутил тягостную тревогу, витавшую над предместьем. Он наконец заметил, что и рабочие, проходившие мимо, держа под мышками сумки с завтраком и низко надвинув кепки, выглядят более суровыми и озабоченными, чем обычно, словно с горечью предчувствуют бедствие, которое пока еще их не коснулось. И тут же он отметил про себя, что на центральной улице прогуливается очень мало молодых людей; эти немногие молодые мужчины, как и он сам, куда-то торопились, и большинство из них было в военной форме.
Эманюэль пошел дальше, помрачнев. Вскоре он очутился перед магазином «Пятнадцать центов», и образ Флорентины завладел его воображением. Он остановился было и заглянул в кафе, но из-за густой толпы, теснившейся у длинного стола, не смог увидеть девушку. Ему захотелось тут же войти и поговорить с Флорентиной. «Но вряд ли это удастся в такой толпе», — подумал он и решил было подождать ее у входа — магазин скоро должен был закрыться. Потом он сообразил, что весь в пыли и что ему не мешало бы привести себя в порядок. Щеки его окрасил яркий румянец; он пошел дальше, насвистывая популярную песенку «Амапола», которую механические радиолы выкрикивали вдоль всего его пути. И он шел, насвистывая не столько с увлечением, сколько с упрямством, как поют иногда, чтобы придать себе бодрости, убедить себя, что бояться нечего.
Минут десять спустя он уже целовал свою мать и сестру Мари и вынимал из сумки, брошенной посреди гостиной, полковые фотографии. Потом, пока его родные передавали фотографии друг другу, стараясь узнать Эманюэля среди его однополчан, он поднялся в свою маленькую комнатку. Она выходила окнами на сквер, где деревья звенели птичьим щебетом и слышалось мягкое журчание фонтана. Эманюэль выглянул в окно. Он вдохнул всей грудью запах сирени, затем отвернулся от окна и занялся туалетом. Бреясь, он время от времени оглядывал комнату дружелюбным взглядом и старался разобраться в том приятном ощущении, которое охватило его, едва он сюда вошел. Ведь прежде он терпеть не мог подолгу сидеть здесь, ненавидел свою пресную гражданскую жизнь и тяготился даже заботливостью матери. Но сейчас эта небольшая комнатка показалась ему приятной. На кольце в полном порядке висели его яркие галстуки, подаренные сестрой, и, хотя они казались ему безвкусными, он все же пожалел, что не сможет сегодня надеть какой-нибудь из них — вот этот, синий в белый горошек, или этот, красный в черную полоску. Он потрогал трубки, разложенные в ряд на комоде, и с улыбкой вспомнил, что когда-то прежде курил трубку… давным-давно, когда он был еще совсем юнцом — в восемнадцать лет. Сколько воспоминаний навевали все эти привычные вещи — стоило прикоснуться к трубке, к пепельнице, от которой еще пахло холодным табачным пеплом, к своему снимку, засунутому за рамку зеркала… Господи, каким смешным, наивным и несчастным выглядел он тогда… До чего же он, наверное, был скучным и угрюмым! Он снова вернулся к окну, продолжая насвистывать «Амаполу», от которой ему никак не удавалось избавиться, затем, внезапно став серьезным, подошел к зеркалу и начал внимательно изучать свое лицо. Флорентина! Полюбит ли она его?.. Найдет ли она приятными эти черты, которые он рассматривал сейчас с такой тревогой? Поймет ли она, что он очень чистосердечен, очень увлечен ею и главное — уже и сейчас несчастен без нее?
Он рассматривал свое лицо, как будто никогда не видел его раньше. Губы были тонкими и серьезными, выражение застенчивости придавало ему очень юный вид, гораздо более юный, чем ему хотелось бы. Но в серо-голубых глазах мелькали отсветы раздумий, отваги и грусти. Пепельно-русая прядь падала на лоб; он нетерпеливо отбросил ее и начал причесываться, стараясь расположить волосы так, чтобы выглядеть постарше.
Потом он снова подошел к окну и облокотился о подоконник. Флорентина!.. Он разрывался между жаждой бежать к ней и желанием просто помечтать о ней, устремив взгляд в этот тихий сумрак. Когда он полюбил ее? В тот первый раз, когда увидел ее в кафе? Или когда они самозабвенно танцевали вдвоем? Или потом, в лагере, когда ее образ каждый вечер вставал перед ним в клубах табачного дыма, отравлявшего воздух солдатской столовой? Там она мало-помалу стала для него привычной мечтой, источником покоя и отдохновения в те долгие часы, когда он, сломленный усталостью, лежал с закрытыми глазами на своей узенькой койке. Ах, Флорентина!.. Быть может, он неверно представлял ее себе в те вечера в лагере, когда мысленно танцевал с ней, разговаривал с ней, бродил с ней по городу, ел с ней, смеялся с ней! Похожа ли она в действительности на странную девушку его мечты, которая разгоняла его тоску, или же она совсем иная и ему еще предстоит завоевывать ее любовь? Та Флорентина его грез любила его; она, как и он сам, была то безрассудно веселой, то беспричинно грустной; она следовала за ним по путям его раздумий. Но настоящая Флорентина?
Снизу, из гостиной, время от времени доносился мягкий смех Мари, который так редко звучал в доме. Эманюэль прислушался к этому веселому приятному смеху. Ведь она почти никогда не смеялась. Необходим был его приезд, чтобы она вдруг стала совсем другой — может быть, своей веселостью она пыталась удержать его дома. «Сестренка Мари!» — подумал он растроганно. Но тем не менее он ясно понимал, что, несмотря на искреннюю привязанность к матери и сестре, он, едва приехав, уже жаждет уйти отсюда. У него было такое ощущение, словно судьба подарила ему один-единственный вечер счастья и за этот вечер он должен растратить столько чувств, что их хватило бы, чтобы наполнить целую жизнь.
Закончив свой туалет, он сбежал по лестнице, прыгая через четыре ступеньки. Бросив на ходу смущенное и торопливое «до свиданья» родным, с которыми побыл совсем недолго, он вышел на улицу с таким ощущением, словно вырвался из тюрьмы — о, из очень приятной и совсем не строгой тюрьмы, где его окружала нежность, но где тем не менее ему иногда бывало не по себе. Освободившись от своей сумки, освободившись от ощущения времени, которое бежало теперь, приближая его к Флорентине, он пошел по тротуару бодрым стремительным шагом. На секунду у него мелькнула мысль, что мать могла догадаться, к кому он спешит, и он досадливо поежился. Потом он решил, что все так или иначе откроется не сегодня-завтра, обещал себе при первом удобном случае рассказать обо всем матери и, тряхнув головой, отогнал от себя эти мысли. В сущности, ему нравилось окружать свою любовь тайной, хотя бы на время.