4. Об отношениях между Западом и СССР
«Запад и весь мир заинтересованы в успехе реформ в СССР. Экономически сильный, демократический и открытый Советский Союз будет важным гарантом международной стабильности, а также хорошим партнером в совместных поисках решения глобальных проблем».
«Не следует надеяться на то, что гонка вооружений истощит материальные и интеллектуальные возможности Советского Союза, или что СССР развалится политически и экономически; весь исторический опыт говорит об обратном. Однако процесс демократизации и либерализации остановится. Научно-техническая революция приобретет выраженный военно-индустриальный характер, и следует опасаться, что во внешней политике будут преобладать экспансионистские мотивы и союз с деструктивными силами».
Если мы будем следовать этим положениям и работать, имея целью «Мир, прогресс, права человека» (так была озаглавлена его Нобелевская речь), это будет лучшей данью его памяти.
М. Д. Франк-Каменецкий
Пари. О чем спорят физики
Вопрос, сформулированный в публикуемом факсимиле, как и другие вопросы фундаментальной физики, мой отец Д. А. Франк-Каменецкий и А. Д. Сахаров неоднократно обсуждали во время совместной работы в Арзамасе-16 и в Москве. Контакты эти существенно облегчались тем во многом случайным обстоятельством, что в обеих этих географически удаленных точках мы жили рядом. На «объекте» — на одной улице (ныне улица Сахарова) в соседних коттеджах; ходить в гости можно было, перешагнув через невысокий забор. В Москве — в одном подъезде знаменитого средмашевского дома на Щукинском проезде, Сахаровы — на третьем, а мы — на четвертом этаже. Эта обращенная в будущее записка-пари написана рукой А. Д. Сахарова 17 февраля 1956 года. А. Д. С. и мой отец, по-видимому, верили, что через семнадцать лет наука разрешит их спор. (Я подозреваю, что они выбрали число 17 просто потому, что пари было заключено 17-го числа.) К сожалению, они не смогли вернуться к этой дискуссии 17 лет спустя, поскольку мой отец умер в 1970 году.
Профессор Давид Альбертович Франк-Каменецкий (1910–1970) работал на «объекте» с 1948 по 1956 годы. Человек энциклопедических знаний, самых широких научных интересов, он, вместе с Я. Б. Зельдовичем, А. Д. Сахаровым и И. Е. Таммом принадлежал к мозговому ядру теоретиков Арзамаса-16. «Может, сильней чем кто-либо, Д. А. вносил в работу и жизнь теоротдельцев дух товарищества, стремления к ясности в делах и в жизни. Когда кончился „героический“ период работы объекта, он „заскучал“, вернулся к своим прежним увлечениям астрофизикой (тут я от него кое-что почерпнул)…» (А. Д. Сахаров, «Воспоминания»). См. также: «Давид Альбертович Франк-Каменецкий», А. П. Александров, Е. К. Завойский, Я. Б. Зельдович, З. Л. Понизовский, А. Д. Сахаров, Н. Н. Семенов, В. Л. Тальрозе, Ю. Б. Харитон, УФН, 1970 г., т. 102, с. 671–674; «Памяти Давида Альбертовича Франк-Каменецкого», Природа, 1970, № 7, с. 115.
Что касается существа вопроса, явившегося предметом спора А. Д. и Д. А., заметим лишь, что сегодня, через 40 лет, наука не знает на него ответа. В частности, в квантовой гравитации, в моделях квантового рождения Вселенной проблема однозначности, предсказуемости теории стоит как никогда остро, и, подобно неприступной вершине, манит теоретиков, жаждущих ее покорить.
Ю. Б. Харитон
Ради ядерного паритета
Интервью академика Ю. Б. Харитона журналисту Олегу Морозу 19 декабря 1989 года. Печатается по тексту «Досье Литературной газеты», январь 1990 г. Кроме высказываний Ю. Б. Харитона, в тексте содержится еще информация, добавленная О. П. Морозом. Она выделена курсивом. Кроме того, в конце имеется приложение, также добавленное О. П. Морозом. По желанию Ю. Б. Харитона и с согласия О. П. Мороза, весь текст воспроизводится без изменений.
На вопросы корреспондента «Литературной газеты» отвечает трижды Герой Социалистического Труда академик Ю. Б. Харитон. Этот человек — живая легенда. Один из представителей знаменитой физической школы Иоффе, ученик Резерфорда и Семенова, в послевоенные годы он стал главным конструктором атомной бомбы, после работал над термоядерным оружием, продолжает активно трудиться и сегодня, несмотря на свои 85 лет.
— Юлий Борисович, мы с вами встретились по скорбному поводу, вчера мы проводили в последний путь вашего старого товарища, человека, с которым вы долгие годы работали, — Андрея Дмитриевича Сахарова…
— Вряд ли я смогу сказать об Андрее Дмитриевиче что-нибудь новое: уже столько слов прозвучало, особенно в эти дни.
— Да, действительно, после его кончины так много выплеснулось, что найти новые слова нелегко. Единственное, что тут можно возразить: то время, когда вы с ним близко соприкасались, почти не было отражено — просто некому о тех временах рассказывать.
— Понимаете, в чем трагедия: слишком подробно об обстоятельствах того времени, той работы, которую мы тогда вели, я не могу говорить, а рассказывать общо — неинтересно. Как и все, Андрей Дмитриевич был поглощен работой, отлично понимая, что надо во что бы то ни стало добиваться равенства в вооружениях, не допускать отставания. И эта работа поглощала его целиком.
В интервью, которое Андрей Дмитриевич дал 3 января 1987 г. корреспондентам «Литературной газеты» Юрию Росту и мне (это интервью не было опубликовано), он так рассказывает о том давнем периоде своей жизни:
«В 1948 г. я вошел в исследовательскую группу, которая занималась разработкой термоядерного оружия. В то время все мы были убеждены, что наша работа необходима для создания мирового равновесия… работали мы с увлечением и с ощущением, что это нужно. Грандиозность задачи, трудность ее усиливали впечатление, что мы делаем героическую работу. Но я каждую минуту своей жизни понимаю, что если все же произойдет это величайшее несчастье — термоядерная война — и если я еще буду иметь время о чем-то подумать, то моя оценка моей личной роли может трагически измениться».
— Вы на семнадцать лет старше Андрея Дмитриевича. Сказывалась ли на ваших отношениях эта разница в возрасте? Чувствовали ли вы себя принадлежащими к разным поколениям?
— Ни в коей мере. У нас были простые товарищеские отношения. Многому я у него научился, кое-чему, надеюсь, — и он у меня. Как ученый он был, конечно, более высокого класса, чем я. Это был гениальный человек. Даже такой человек, как Зельдович, — тоже совершенно исключительный ученый — отзывался о Сахарове как о необычном феномене.
— Приходилось слышать, что все-таки он не реализовал себя в полной мере — из-за бурной общественной деятельности: высказывал какую-то гениальную идею, но довести ее до конца у него просто не было возможности…
— Я бы, пожалуй, отнес это утверждение лишь к последней его великой идее — концепции Вселенной. Он действительно не успел ее довести, что называется, до ума. Но вот вопрос: если бы ее не выдвинул Сахаров, выдвинул ли бы ее кто-нибудь другой? Известны ведь слова Эйнштейна: все, что я сделал, за исключением общей теории относительности, могли бы сделать другие, разве что на два-три года позже; что касается общей теории относительности, другие могли бы к ней прийти лет через пятьдесят. Так и с идеей Сахарова.
— Были ли у него как у ученого какие-либо слабости?
— Если и были, то — проистекающие от силы. Он чувствовал свою силу и не мог себе даже представить, чтобы кто-то в чем-то разобрался лучше, чем он. Как-то один из наших коллег нашел решение газодинамической задачи, которое не смог найти Андрей Дмитриевич. Для него это было настолько неожиданно и непривычно, что он исключительно энергично принялся искать изъяны в предложенном решении. И лишь спустя какое-то время, не найдя их, вынужден был признать, что решение правильное. И тут мне опять на ум приходит аналогия с Эйнштейном. Вы, конечно, знаете, что советский ученый Фридман нашел нестационарное решение так называемых мировых уравнений Эйнштейна — показал, что Вселенная не обязательно должна быть стационарна, она может, допустим, расширяться. Эйнштейн вначале отверг это решение как ошибочное, однако в дальнейшем, после того как Фридман написал ему письмо с дополнительными разъяснениями, вынужден был с ним согласиться.