А. Д. очень любил отдыхать на Откосе — очень красивом месте на берегу одного из рукавов Волги. И в этот приезд он попросил нас вместе с ним поехать на его машине на Откос отдохнуть и там обсудить со мной (по традиции) некоторые политические вопросы. Поскольку все в квартире не только прослушивалось, но и просматривалось, то «ненаучную» информацию мы писали обычно на клочках бумаги. Перед выходом из квартиры А. Д. написал мне записку с просьбой отвезти в Москву копию его письма М. С. Горбачеву. Я (также на бумаге), как «опытный» конспиратор, ответил, что лучше всего отдать мне письмо в машине, что и было весьма демонстративно проделано Андреем Дмитриевичем, когда мы (А. Д., А. А. Цейтлин и я) сели в его машину и поехали на Откос.

Хорошо помню, как, вернувшись в Москву, со всяческими предосторожностями я передал письмо по назначению.

Из всех своих поездок я вынес впечатление о том, что сотрудники КГБ непрерывно следили за А. Д. не только, когда он выходил из дома один или с Е. Г., но и тогда, когда он выезжал на прогулки с сотрудниками отдела. Всякий раз, приезжая на Откос, мы старались остановиться по возможности в безлюдном месте, но, как правило, через некоторое время замечали появление (метрах в 70-100 от нас) одного или двух «обыкновенных» на вид людей, в которых я и А. Д. безошибочно распознавали сотрудников КГБ. Я почти уверен, что они прекрасно знали, какую информацию мы передавали от Сахарова в Москву…

Отношение сотрудников ГАИ к А. Д., в отличие от КГБ, было довольно доброжелательным. Об этом можно судить по такому эпизоду: однажды мы ехали с А. Д. на Откос, и за беседой не заметили, как проехали нужный нам поворот. За рулем сидел я; А. Д. сказал, что я могу, не опасаясь, развернуться через разделительный газон прямо напротив ГАИ, где мы остановились. Поколебавшись несколько секунд, я начал разворачиваться на виду у двух или трех сотрудников ГАИ; они демонстративно отвернулись и «не заметили» совершенного нами нарушения… Елена Георгиевна в одно из моих посещений рассказывала мне, что хотя их машина (благодаря «стараниям» сотрудников КГБ) была в очень плачевном состоянии, центральное ГАИ без осмотра машины выдало Андрею Дмитриевичу талон о прохождении технического осмотра. За это руководитель ГАИ Горького был подвергнут разносу со стороны КГБ и Андрею Дмитриевичу пришлось вторично проходить придирчивый техосмотр… Все эти «мелочи» были направлены на то, чтобы вселить в души А. Д. и Е. Г. сознание безнадежности какой-либо борьбы с КГБ…

Из разговоров с А. Д. в последний свой приезд у меня возникло такое чувство, что он острее, чем я и многие другие, предвидел приближение более глубоких перемен в стране и был настроен довольно оптимистически. И это несмотря на то, что за спиной у него остались голодовки с насильственным кормлением, три кражи органами рукописи книги воспоминаний А. Д. Сахарова, которую он каждый раз восстанавливал с большим трудом и закончил последнюю страницу буквально в день своей смерти; осуждение и высылка Е. Г. Боннэр, которой милостиво разрешили проживать в ссылке с мужем, и много других, более «мелких» неприятностей… В эти трудные годы поддержка со стороны его жены и друга Е. Г. Боннэр сыграла решающую роль в том, что он остался жив, не сломался физически и морально. В Горьком раскрылись лучшие человеческие качества А. Д.: его неподдельная радость от общения с близкими ему людьми, его гостеприимство и простота поведения в домашней обстановке; умение, не перебивая собеседника, слушать противоположное мнение; отсутствие какой-либо озлобленности, несмотря на перенесенные несправедливости и страдания. Все это создавало светлый и добрый ореол вокруг этого мужественного человека. А ведь он не был добреньким: он вел неоднократно жесткие разговоры с высокостоящими людьми, отстаивая свою правоту; с ним нелегко было вести научные дискуссии: на каждом шагу мог последовать «каверзный» вопрос. Общение с ним даже в самые «горькие» дни в Горьком вселяло дополнительную веру в жизнь…

Потом, 16 декабря 1986 г., в квартире А. Д. прозвучал звонок М. С. Горбачева. Вскоре последовала двухчасовая беседа в Горьком с президентом АН СССР Г. И. Марчуком о научных планах А. Д. и триумфальное его возвращение утром 23 декабря 1986 г. в Москву… Но для этой более мажорной, но трудной истории нужна отдельная статья…

Влияние А. Д. Сахарова на ход перестройки в стране и в мире еще требует глубокого и всестороннего анализа. Ясно, однако, что оно огромно и не поддается простой количественной оценке. Оно сместило внутри каждого из нас границу между добром и злом в сторону добра у большинства здравомыслящих людей; оно, конечно, ожесточило убежденных противников перестройки: трудно расставаться с властью, с привилегиями, с предрассудками. Но все человечество стало несомненно добрее под влиянием этой личности. Это вселяет надежду, что дополнительный запас доброты, который он передал человечеству через каждого из нас, и веры в необратимость перестройки в стране и в мире, хоть в малой степени смогут компенсировать невосполнимость потери этого Человека.

Е. Л. Фейнберг

Для будущего историка

Для чего пишутся воспоминания, собранные в этом томе? Субъективно, конечно, прежде всего, чтобы выразить свое восхищение удивительным явлением природы, каким был Андрей Дмитриевич, и на примерах из своего общения с ним показать, чем вызывалось это восхищение. Но есть и объективная, более важная цель. Пройдет время, появится мудрый и проницательный писатель, который сумеет лучше охватить, осмыслить и понять А. Д., чем мы, его современники, все еще находящиеся в плену сложного переплетения эмоций и столкновения мнений, все еще не освободившиеся от наследия прожитой тяжелой — и отнюдь еще не преодоленной — эпохи. Такому писателю нужны будут прежде всего факты из жизни самого Андрея Дмитриевича и окружавших его людей. Поэтому нужно спешить собрать все, что мы о нем помним, зафиксировать все еще не забытое и по возможности (это очень трудная задача, не выполнимая без срывов и заблуждений) не искаженное несовершенством памяти и предвзятостью автора воспоминаний. Мы уже с характерной для всех нас невнимательностью к событиям, кажущимся несущественными мелочами, которые, однако, нередко очень скоро становятся важными для истории, во многом опоздали. Мы лихорадочно перебираем случайно сохранившиеся небрежные записи, стараемся совместно восстановить даты. Мы слишком буквально понимали Пастернака: его две строчки — «Не надо заводить архива, над рукописями трястись» — воспринимались как непреложный закон скромности и порядочности, а обернулись большими утратами для истории культуры. Постараемся же припомнить все, что можем, закрепить все, в истинности чего мы твердо уверены, не обожествляя Андрея Дмитриевича, как бы мы его ни любили, как бы им ни восхищались, помня об огромной ответственности за написанное, о главной, самой важной цели наших «Воспоминаний». Нужно написать о его величии и о его иллюзиях, о его удивительных прозрениях и о его ошибках. Об «иллюзиях»? Об «ошибках»? Да кто я такой, чтобы судить о великом человеке? Но, во-первых, ошибки свойственны и великим, хотя они иногда обнаруживаются лишь потом. Великий Наполеон, «владыка полумира», пошел на Россию и потерял все — и «полмира», и свободу. Во-вторых, я всю жизнь провел в такой научной среде, в которой право судить равно принадлежит каждому, молодому аспиранту наравне со знаменитым ученым. Подлинная наука, без раздувшихся от важности «генералов», — это, вероятно, самая демократическая (если не единственная подлинно демократическая) система в мире. Сам Сахаров был в высшей степени предан этой традиции, и красочное подтверждение этого будет приведено ниже очень скоро. Да и вообще, возможно ли приводить «свидетельские показания», «факты», полностью отделив их от своего отношения к ним, от своих взаимоотношений с Андреем Дмитриевичем, от оценки их последствий? Особенности «наблюдателя» неизбежно влияют на результат «наблюдения» (уже отбор фактов несет на себе эту печать). Другие расскажут о нем, может быть, совсем иначе, выявят свое, иное отношение к нему. Сами эти оценки — тоже «факты», которые примет во внимание будущий историк[163].