— Петро, как оно сеется? — крикнул Сергей, когда сеялка, позвякивая цепочками, подошла к дороге.

— Сеем исправно. Моя Глаша определила меня на новую должность. «В завхозах, говорит, тебе ходить не годится, становись за сеялку».

— Ну, а ты? Согласился?

— Сперва не хотелось, — чистосердечно признался Петро, — а теперь даже охотно соглашаюсь.

— А что случилось?

— Так ты разве не читал? — Петро вынул из кармана аккуратно сложенную газету. — Постановление пленума ЦК… Тут и про сеяльщиков сказано — очень важная мысль! Так что есть прямой расчет быть сеяльщиком.

— А где мне повидать Глашу?

— Наверно, в хуторе.

Хутор виднелся из ложбины одними крышами и голыми верхушками деревьев. Въезжая в улицу, Сергей встретил линейку, на которой ехала Глаша Несмашная.

— Ну, Несмашная, читала? — сказал Сергей, показывая на газету. — Что скажешь?

Глаша взглянула на Сергея, и ее быстрые глаза с белыми, как волокно льна, бровями точно говорили: «На такой вопрос мне ответить легко… А вот если бы ты спросил меня, что я думаю о тебе и почему я так улыбаюсь, то тут я бы ничего не могла ответить…»

— Мы уже обсудили и одобрили, — сказала Глаша, закрывая губы кончиком платка. — Более всего, конечно, радуются зерновики, а особенно Лукерья Ильинишна. А меня тоже завидки берут… Сергей Тимофеевич, переведи меня в бригаду… — Глаша посмотрела на Сергея, и он понял, что она шутит: глаза ее заблестели, и она стыдливо усмехнулась и покраснела.

В тот же день Сергей позвонил Кондратьеву. По телефону они условились на этой неделе созвать совещание председателей колхозов и бригадиров. Сергей предложил пригласить на совещание Ефима Петровича Меркушева.

— Вези, вези, — сказал Кондратьев. — Пусть он познакомится с нашими людьми… Да не забудь, поезжай в Усть-Невинскую и скажи Рагулину, чтобы готовился к совещанию. Ему в этом хоре — первый голос… Так и скажи!

В правлении Рагулина не было. Сергей заехал к нему на дом. На огороде, недалеко от хаты, жена Рагулина, полная пожилая женщина, расчищала граблями грядки. Сергей спросил, дома ли хозяин.

— Эх, сынок, сынок, — певучим голосом заговорила она, — разве ж ты моего Стефана не знаешь? Он у меня, как грач. Услыхал тепло и улетел. С весны до осени я его вижу редко, как гостя… Ежели хочешь его повидать, то скачи на Иван-венец. Туда он поехал с обозом озимь кормить. — Старуха огорченно махнула рукой. — И такое придумал — пшеницу кормить!

Поля буденновцев — Сергей это знал — лежали на левом крыле усть-невинского земельного клина. За станицей, если ехать от Верблюд-горы, дорога уходила все левее и левее. Навстречу бежала равнина — то подступало квадратное, гектаров на сто, поле, уже засеянное ячменем, — еще свежи были следы колес сеялки; то попадалась весенняя пахота со стальным блеском; то тянулась серая и унылая стерня, за зиму прибитая к земле и еще не совсем сухая. По ней ходили конные бороны, девушки-бороновальщицы стягивали блеклую солому и поджигали ее — костры выстроились в одну линию и сильно дымили.

«А где же будет все ж таки этот Иван-венец?» — подумал Сергей и подъехал к бороновальщице, прочищавшей у дороги борону.

Девушка разговаривала с ним, не глядя в его сторону.

— Бачите, вон потянулся обоз? — сказала она. — Так это они и едут на Иван-венец.

У дороги стоял вагончик. Сколько таких вагончиков с цинковыми крышами, со ступеньками и с окнами, на которых белеют занавески, разбросано по кубанской земле! И вблизи каждого вагончика, как правило, лежат бочки, заботливо обложенные камнями или обсыпанные горкой земли, и стоит полуразобранный трактор, похожий на скелет неведомого животного, вокруг которого копошатся трактористы, чумазые, как машинисты, и виднеется плуг с блестящими, как зеркала, лемехами, и в сторонке — печка из самана, вместо трубы — ведро без дна, — по всему видно, тракторная бригада по-настоящему обосновалась на жительство. Кухарка, пожилая женщина, повязанная косынкой, сидела на корточках и раздувала в печи огонь. На пригорке два колесных трактора пахали под пропашные. Они шли один вслед за другим, удаляясь от дороги, — Сергей видел только блеск начищенных шпор, согнутые спины рулевых и сычами сидевших на корпусе плуга подростков-плугарей.

Бычий обоз двигался по взгорью медленно, со скрипом. Сергей насчитал девять подвод. На каждой стояли чаны ведер на сто, кадушки, а то и продолговатые, очевидно специально сделанные корыта. Вся эта разнокалиберная посуда была наполнена жидкостью цвета хорошо прожаренного подсолнечного масла. От обоза веяло запахом конского помета. Впереди на вислозадой кобыленке без седла ехал Стефан Петрович Рагулин. Он сидел несколько боком, лицо его, давно не видавшее бритвы, было серое и грустное. В своем будничном костюме, — старенькие, вобранные в носки шаровары, ватный пиджак, подпоясанный веревкой, изрядно поношенный картуз, — Рагулин напоминал конюха, едущего в поле на самой старой кобыле. Старик не то дремал, закрыв глаза, не то о чем-то думал.

— Стефан Петрович, — сказал Сергей, поравнявшись с Рагулиным, — далеко путь держите?

— Харч везем озимым, — ответил Рагулин, слезая с лошади.

— А что ж вы там будете делать? — спросил Сергей, хотя знал, куда и зачем едет обоз.

— Эх ты, сын казака-хлебороба! Как же ты так — ничего не можешь понять? Везем мы пищу для озимой пшеницы — вещь дюже питательная. Слов нет, в земле имеются питательные соки, но мы же порешили взять урожай невиданный, вот и надо тому делу подсоблять. Каждый корешочек подмочим, попоим, — работа дюже хлопотливая, да зато выгодная.

— Теперь вам надо еще больше постараться, — сказал Сергей. — Читали постановление пленума?

— Читал… И ты знаешь, о чем я думал, когда читал? О том марьяновском бригадире, о котором ты мне рассказывал. Как я рассудил про себя — молодчага тот бригадир, ей-богу! Надо бы мне с этим человеком повидаться.

— Скоро вы с ним повстречаетесь. На той неделе в среду созывается районное совещание. Будем обсуждать решение пленума ЦК… Так что вы, Стефан Петрович, подготовляйтесь.

— Не смогу подготовиться.

— Почему?

— Не кончу к тому времени сеять.

— Так вы постарайтесь.

— Стараюсь, а вот не кончу. — Старик посмотрел на обоз, который уже выползал на гору. — Сергей, а скажи, этот Меркушев по технике, конечно, спец, а по урожаю как, высоко идет? Какая там у него цифра запланирована?

— Точно я не знаю, — сказал Сергей, — но думаю, что от вас не отстанет.

— А опережать не думает?

— Вот он приедет, мы его и попросим рассказать… Так что готовьтесь и приезжайте.

Проезжая полями, Сергей завернул в бригадный стан ворошиловцев. Подворье бригады было убрано, расчищено и подметено. Две женщины белили стены невысокого саманного домика. Тут же старик плотник чинил дверь. Под навесом трое мужчин очищали на триере ячмень, ручку триера вращал Алексей Артамашов. Его нельзя было узнать. Вместо красивой кубанки с синим верхом на голове у него была поношенная кепка, вместо галифе и длиннополой сорочки, подтянутой казачьим поясом, — обычные брюки и рубашка, вобранная за пояс.

— Сергей Тимофеевич! — крикнул Артамашов, легко вращая ручку. — Не узнаешь? Эге! Артамашова скоро и родная мать не узнает.

— Вижу, вижу, нарядился, как артист! — откликнулся Сергей. — Опять хвастаешься. Не живешь, Алексей, а играешься!

Сергей вошел в дом. В передней комнате с одним столом и длинной — от угла к углу — лавкой находились Никита Мальцев и бригадир Антон Солод, грузный мужчина с лукавым взглядом. Никита о чем-то разговаривал с Антоном, который подошел к окну и задумчиво смотрел на веяльщиков.

— Сергей Тимофеевич, — сказал Никита, — посмотри ты на этого совестливого дядьку, — он указал на бригадира. — Совестится поехать к Рагулину… А я ему говорю, что стыдно будет тогда, когда урожая не будет.

— Да не в этом дело, — проговорил Антон. — Как же я к нему поеду, ежели я с ним еще в прошлом году поругался… Это ж такой вредный старик.