— Не мог я, батя, поступить иначе.
— Почему ж не мог? Ты ж районная власть, и ежели захотел бы, то смог бы.
— Тимофей, и чего ты к нему прицепился? — упрекнула Ниловна. — Нет того, чтобы поговорить по-семейному…
— Ты вот беспокоишься, — продолжал Тимофей Ильич, — как бы людям угодить, в мечтах высоко подымаешься, хочешь весь свет обнять, а того не видишь, что зараз самое главное для тебя — своей станице подсобить… Сам же взбудоражил людей, разные планы составлял, на всю Кубань прогремел… А теперь что ж получается? Усть-Невинскую ты ставишь в ряд с другими?
— Эх, батя! Не в том для меня радость, чтобы видеть успехи одной Усть-Невинской.
— А в чем же?
— Хочется мне, батя, заглянуть в наш завтрашний день и увидеть там не только Усть-Невинскую, а всю Кубань, все станицы — от Преградной и Сторожевой до Темрюка. А завтрашний наш день, батя, — это техника, машины, электричество. И скажу вам, что не так трудно построить гидростанцию или приобрести машины, — государство у нас щедрое, поможет, — а трудно приобщить к технике людей. К этому их надо готовить. Если мы введем механизацию, то и люди наши должны стать иными, а добиться этого не так-то просто… Вот что меня беспокоит!
— Беспокойся и об этом, — сказал отец, — но свою ж станицу ты более других должен любить?
— Я ее и люблю, — ответил Сергей. — И оттого, что я ее люблю больше, чем другие станицы, я и взял лес у устьневинцев и этим возвысил в глазах всего района своих одностаничников. Поэтому и станцию мы начали строить для всего района. Поймите, батя, — нельзя вводить электрификацию в одной станице, тут надо идти всем фронтом!
— Ну, бог с тобой, — сказал Тимофей Ильич. — Делай как знаешь, тебе виднее…
Уже было поздно, когда Сергей, вволю наговорившись с отцом, разделся и лег на диван. Под ним мягко вдавились пружины, и Сергей одобрительно подумал о покупке, сделанной его другом. Он закрыл глаза и хотел уснуть, но почувствовал на своем плече теплую руку. Не открывая глаз, он уже знал, что это подошла к нему мать.
— Сережа, а ты не печалься, — шептала Ниловна. — Поверь матери: никто о тебе и плохого слова не говорил. Батько на тебя дюже гневается, что ты до дому не приезжаешь, вот он в сердцах такое и сказал…
Сергей встал, усадил мать на диван, обнял, — ему всегда, еще с детских лет, приятно было посидеть с ней, послушать, как она говорит своим тихим голосом. Совсем крохотная старушка, с седой маленькой головкой в чепце, она напоминала Сергею уже засыхающее дерево рядом с молодым побегом. Ниловна прижалась к Сергею, гладила рукой его чуб и смотрела ему в глаза.
— Сережа, а что я хотела у тебя спросить…
— Спрашивайте.
— Как там у тебя с Ириной?
— Ничего, мамо… Все хорошо.
— А чего ж ты к ней не поехал?
— Устал с дороги.
— Ох, что-то тут не то. — Ниловна покачала головой. — Я так понимаю: ежели любишь, то и усталости не знаешь.
— Это, мамо, верно, а только сегодня я не поеду.
— А может, ты ее разлюбил? — допытывалась Ниловна. — Говори матери правду.
— Нет, мамо, не разлюбил. Знаете, мамо, что я решил? Вот завтра поеду к Ирине — и уже последний раз. Либо она будет моя жена, либо… я уже и не знаю, что тогда…
— Ну и слава богу, сынок, что ты так порешил. — Ниловна перекрестилась, хотела осенить крестом и сына, но, увидев его улыбающееся лицо, воздержалась. — Сережа, а что я слыхала? Будто сын Грачихи обучает Ирину.
— Виктор? — Сергей приподнялся.
— Какиесь ей слова непонятливые говорит… Ты бы, сынок, разузнал. Может, в том обучении один только соблазн.
— Хорошо, мамо, завтра я все узнаю.
Ниловна еще немного поговорила с сыном и ушла в свою комнату. Сергей потушил лампу и натянул на голову одеяло. Ему хотелось побыстрее уснуть, чтобы подняться за час до начала выборов, но в голову назойливо лезли мысли то об Ирине, то о Викторе.
«Он ее чему-то обучает? Неужели он хочет со мной навеки поссориться? Ну, почему он пошел к ней?»
Вскоре пришли Семен и Анфиса. Сергей сильнее закутал одеялом голову и притворился спящим.
— Братушка уже спит, — тихо проговорила Анфиса.
Не зажигая лампы, они легли в постель. Анфиса что-то шепотом рассказывала Семену: Сергей расслышал только то, что Ирина сама попросилась в эту ночь дежурить на избирательном участке.
— После собрания мы вышли, а она мне и говорит: «Эх, Анфиса, если б ты только знала…» — тут Анфиса заговорила совсем тихо, и Сергей уже ничего не мог услышать…
«Значит, она меня ждала, а я лежу здесь, как дурак», — подумал Сергей.
Семен тоже что-то бубнил и тихонько смеялся.
«Вот у кого счастливая жизнь, — думал Сергей. — Ни тебе забот, ни печалей…»
А Семен и Анфиса, очевидно, забыв, что в их комнате лежит гость, говорили громко, смеялись.
— Эй вы, черти молодые! — не удержался Сергей. — Спать мешаете!
— А ты спи, братушка!
— Да разве можно тебе теперь спать, — заговорил Семен. — Сколько людей зараз о тебе думают, а ты — спать? Эх, счастливый же ты…
— А ты, бедняжка, несчастным прикидываешься! Ах, бедный радист-пулеметчик, как же ему тяжело на свете жить! Так, что ли? — Сергей вздохнул и сказал: — Ну, шутки в сторону. Давайте будем спать.
Наступила тишина. Сергей смотрел на побеленные морозом окна и не заметил, как уснул. Ему показалось, что прошло всего несколько минут, и он вдруг услышал голос матери:
— Сережа, мы все уходим, а ты оставайся на хозяйстве.
Сергей открыл глаза и ничего не мог понять. В комнате горела лампа, и все уже не спали. Анфиса прихорашивалась у зеркала, повязывая на голову пушистый из белой шерсти платок. Семен, в гимнастерке, но еще без пояса, натягивал сапоги с такой поспешностью, точно его подняли по сигналу боевой тревоги. Ниловна была одета не в обычную свою кофточку и юбку, а в праздничное платье. Тимофей Ильич в тулупе и в валенках стоял у порога и торопил Ниловну.
После того как в доме остался один Сергей, пришел шофер и сказал:
— Сергей Тимофеевич, уже началось. А как же мы? Поедем в Рощенскую?
— Да, поедем!
Сергей стал одеваться.
Откуда-то издалека, очевидно из-за Кубани, долетела песня. Она была слабая и то стихала совсем, то снова крепла. Была ранняя предутренняя пора, а Усть-Невинская уже проснулась. Низко, на закате, висела луна. Свет падал наискось — оттого с одной стороны белых крыш темнела тень наподобие козырька, а с другой, обращенной к луне, снег так блестел, что даже вспыхивали искорки… Та самая песня, что возникла за Кубанью, теперь была уже на площади, и басы так ревели, что женские голоса как ни старались, а взлететь наверх не могли… В той же стороне, только в разных местах, играли две или три гармони, слышались девичьи голоса, припевки, частушки, только слов нельзя было разобрать… Было очевидно, что народ только-только начинал собираться, и по всей станице уже плыл тот особенный гул, какой бывает разве только на рассвете летом, в разгар косьбы. Петухи, как бы испугавшись, что проспали утро, горланили во всю мочь, лениво перекликались собаки. Вдруг вывернулись из-за угла сани в упряжке горячих коней и понеслись, как вихри, разметая снег. Кучер привстал и так усердно погнал лошадей, точно вез невесту и жениха. В санях сидела шумная компания — мужчины и женщины, а над их головами трепетал флаг на коротком древке… Затем из-за угла выскочили вторые сани в сопровождении трех верховых в бурках, — кони под ними не скакали, а танцевали, бросая копытами снег.
Сергей сказал Ванюше, чтобы выезжал со двора, сел в машину и тоже поехал на площадь…
В школе, где уже началось голосование, все окна, выходившие на площадь, были освещены. У подъезда останавливались сани, запряженные разгоряченными лошадьми, и приехавшие шли гурьбой в школу; подлетали всадники, — со всех улиц сюда стекался народ.
— Сережа, а я уже проголосовала!
Это сказала Ирина. Сергей задумался и не слышал, как она подошла. Ее большие темные глаза светились тревожной радостью.