1948–1950

Сухая буйвола

Повесть

Глава I

Олег и Ленька

Лодка наискось перерезала Егорлык, накренилась и, шурша и вздрагивая, поползла плоским дном по мокрому песку.

Олег выпрыгнул на берег, накинул веревку на куст и затянул петлю. Трусики на нем, грязно-серые, под цвет ила, были подпоясаны армейским ремнем. На поясе, как кинжал, болтался нож в матерчатом чехле. Упругое тело, обласканное солнцем, водой и ветром, было сплошь покрыто темной бронзой загара. Нос шелушился, как спинка ящерицы во время линьки. Рыжий чуб выцвел на солнце и был лихо зачесан кверху — не гребенкой, а струей воды. Ресницы намокли, слиплись; маленькие, как смородинки, глаза щурились. Разлатые брови сбежались на переносье, придавая обветренному, худощавому лицу излишнюю суровость и деловитость.

Подтягивая ремень, Олег посмотрел на сидевшего в лодке Леньку и рассмеялся.

— Эй, мокрая ворона! — крикнул он ломающимся баском. — Выходи, причалили благополучно!

Ленька нехотя поднялся. На нем красная рубашка, разорванная на плече. В доверчивых голубых глазах блестели слезы. Печально-молчаливый, с льняной челкой на лобастой голове, он готов был расплакаться. Жалко было рубашку. Да и как не жалеть? Ни у кого такой рубашки не было и нет. Один воротник чего стоит! Вся грудь открыта, как у матроса. Тут же два кармашка, а на них по четыре пуговки — белые, как горошинки. А какой цвет! Не рубашка, а пламя! Красная как огонь. В солнечный день больно глазам на нее смотреть.

Ленькина мать купила рубашку в Ставрополе на базаре. Когда Ленька надел ее и вышел на улицу, его сразу увидели все мальчишки и даже те, кто жил на краю Грушовки. Подумали, что это знамя.

Сбежались, подняли крик, завидовали Леньке. Пришел и Олег, молча пощупал материю, причмокнул губами:

— Где взял?

— На базаре.

— А ничего, дальновидная, — сказал Олег рассудительно. — Как флаг! И выгодная. При случае такой рубашкой можно любой поезд остановить.

И вот такая рубашка была загублена! До нитки мокрая, на плече дыра, рукав болтается. Нет, не надо было Леньке надевать ее на рыбалку! Ехал бы, как Олег, в одних трусиках…

И всему виной Олег. И зачем погнал лодку в камыши? Ничего там хорошего не было, одни комары да стрекозы. А тут еще и лодка какая-то удивительная. По Егорлыку плавала исправно, спокойно, а забралась в камыш — и сразу перевернулась. И отчего? Только оттого, что юркий, черношеий нырок мячиком выпрыгнул из воды. Олег загорячился, потянулся к нему, хотел схватить рукой за хвост — и бултых! Готово, искупались! Леньку чуть лодка не накрыла. Он рванулся в сторону, а тут, как назло, коряга. И как она ловко резанула рубашку — самым острым ножом так не распороть. И все! Рукав болтается, плечо вылезает в дыру, а Олег еще и усмехается. Насмешник! Разве так друзья поступают?

Да, трудное это было плавание. Бултыхаясь, Олег и Ленька кое-как подогнали лодку к островку, вытащили ее, выплескали воду. Не всю, конечно, на дне и сейчас темнела лужа; в ней, сонно раскрывая округлые рты, лежали нанизанные на шнур десятка полтора усачей. В сетке копошились раки, сухо потрескивая клешнями. Лучше бы усачи и раки уплыли, а рубашка была цела!

Вытирая кулаком слезы, Ленька не мог смотреть ни на Олега, ни на раков. Он думал о том, как придет домой и как покажется на глаза матери. Хорошо, если отец вернулся с фермы. Отец у Леньки человек смирный. Может, и побурчит, пожурит. Ему тоже будет жалко рубашку, а бить не станет. А вот мать! Очень сердитая у Леньки мать. От одной мысли, что ему с полуоторванным рукавом придется войти в хату, по телу у Леньки ползла зябкая дрожь.

— Чего дрожишь? — спросил Олег.

— Много купался, и что-то мне сильно холодно. Тебе тоже холодно, Олег?

— Тю, дурной! — возразил тот. — У меня и в привычке нету, чтоб мерзнуть или болеть. Да разве от купания можно заболеть? Ты перепугался там, в камышах, это факт!

— Да, факт… Тебе хорошо…

— Что «тебе хорошо»? Да выберешься ты, в конце концов, на берег?

Не дожидаясь ответа, Олег вскочил в лодку, цепкими руками схватил Леньку и заработал кулаками.

— Ты чего дерешься? — обиделся Ленька. — Полез в камыши, нырка не изловил и рубашку погубил. Смотри! Пропала рубашка. И еще дерешься!

— Я не дерусь, а тебя разогреваю. Чтобы к тебе болезнь не пристала. — Олег сверкнул глазами, подбоченился. — Леня, дружище, скрестим кулаки? Или давай поборемся? Ну, хочешь?

— Отстань…

— А я хочу! Ну, начинай! Наступай на меня!

Не успел Ленька и оглянуться, как Олег толкнул его плечом, да так сильно, что тот выскочил из лодки. Тут же друзья вцепились друг в друга, повалились на песок и покатились к реке. Когда ноги их были уже в воде, а Ленька в своей кумачовой, разорванной, испачканной песком рубашке лежал на спине и не сопротивлялся, Олег встал, подтянул трусики, поправил ремень и передвинул ножик в чехольчике наперед.

— Ну как? Прошла болезнь? — Олег смеялся. — Согрелся? Да ты чего такой квелый? Нюни распустил, как девчонка. Не знаю, Ленька, как тебя с таким небоевым характером приняли в комсомол?

Посапывая, Ленька неохотно поднялся. Рукав совсем оторвался и упал на землю. Ленька поднял его, молча показал Олегу, хотел надеть на руку и не смог. Душили слезы, щеки пылали.

— Не беспокойся, меня в комсомол приняли за хорошую учебу, — ответил Ленька, шмыгая носом. — А вот тебя за твои двойки не примут.

— Это ты так думаешь?

— Думай или не думай, а от двоек никуда не убежишь.

— А что двойка? Подумаешь! — перебил Олег. — Мне только захотеть.

— Хвастаешь?

— И ничуть. На экзамене двоек не было? Не было. Эх, Леня, да я еще такое в жизни свершу, что меня сразу в комсомол возьмут!

Ленька молчал. Пусть Олег похвастает! Ему не привыкать.

— Эх, Леня, ты скажи, я тебе настоящий друг? Только говори правду. Настоящий?

— Чего еще говорить? Пропала рубашка.

— Нет, ты рубашку не трогай, а так скажи, по совести: настоящий?

— Ну, настоящий… А что?

— Тогда знай, Леня, я тебя выручу из беды!

— Ты? А как?

— Вот этого я пока и сам еще не знаю. Но выручу!

— Не знаешь… А чем хвалишься?

— Эх ты, комсомол! Послушай, что я придумал. Мы посидим здесь дотемна. Ночью не будет видно, что рубашка разорвана. В темноте мы пройдем ко мне. Хитро придумал? А?

— Не очень. Новый день наступит, тогда что? Не будет же все время ночь!

— До утра мы что-нибудь сообразим.

Вечер наступал быстро. За Егорлыком, далеко-далеко в холмистой степи, потух закат. Густели сумерки, тускнели краски. В чистом бледно-синем небе одиноко мерцала звезда. Потемнела река; берега сделались низкими, чуть приметными.

Олег пошел к лодке, взял удилища, нанизанную на шнур рыбу, сетку, в которой все еще трескуче двигали клешнями раки. Позвал Леньку. Вдвоем они вытащили лодку на берег, понадежнее привязали к кусту веревку. Снова уселись на песок. Поджидали темноту.

— Леня, а почему ты не хочешь со мной поступать в техникум? — вдруг спросил Олег. — Знаешь, как это будет здорово! Учителя там не такие придиры, как в школе, и вообще…

— Что — вообще?

— Есть прямой расчет поступить в техникум. Три года поучимся — и готово! Станем специалистами.

— По овечкам? Нашел специальность!

— Не только по овечкам. По всем животным.

— Будешь лошадей, коров лечить? — Ленька усмехнулся. — Мне такое занятие не подходит. Хватит, что мой отец — бугаятник, всю жизнь с бугаями возится. Знаешь, какие они страшные!

— Гордишься, Лень?

— Нет, просто не нравится мне это дело.

— Кем же ты будешь? Думал?

— Еще не очень. Может, стихи буду писать, как Лермонтов.

— Глупость! Куда тебе, Лень, до Лермонтова! Давай будем всегда вместе. Я твердо решил: в техникум. От учителей побыстрее избавлюсь. Вот только, Лень, как быть? Не комсомолец я и не знаю, примут ли меня через это в техникум.