Головачев тоже посмотрел в сад, но не увидел ни гнезда, ни птичек, сжал в кулаке усы и подумал: «Молчит, а глазами опять уставился в сад… И чего он все туда смотрит?.. Может, ему собрание для другой цели требуется… Выйдет перед народом и скажет: «Иван Кузьмич, а почему вы не уплатили Хохлакову гарнцевый сбор?» От этой мысли ему стало грустно, и, чтобы не показать эту грусть гостю, он улыбнулся и сказал:
— Николай Петрович, а тихо у нас… Покой… Сюда бы умственных людей на поправку… Тут любую нерву легко вылечить — лучше всякого курорта.
— Да, живете вы тихо, — сказал Кондратьев, продолжая смотреть в сад. — Трактор не загудит, комбайн — тоже… Тишина!
— Намекаешь? А я же знаю, на что намекаешь, — сказал Головачев. — Не загудит, верно… Обходимся… без моторов… Все подымем тяглом да руками…
— И долго будете так… обходиться?
— Как само дело покажет… Пока есть расчет.
В светлых больших глазах Головачева таилась одна ему известная и скрытая от всех мысль… «Зачал разговор с тракторов да с комбайнов, — думал он, — а потом к мельнице доберется: «А как там вы с Хохлаковым гарнцевый сбор собирали?..»
— О каком же расчете идет речь?
— Ну, сказать, своя выгода, хозяйственная выгода… У соседей как? Не будем же скрывать истину… Трактор вспахал — плати, поборонил — плати, посеял — плати, за культивацию — само собой плати… Комбайн вышел на загонку, косил или только портил, — а платить плати… И все не деньгами, а натурой. А мы обходимся без метесе, и вся эта натура идет на трудодни… Во оно, какая выгода!
В дверях показалась Алена. Она вытирала тарелку рушником, который висел у нее на плече, — очевидно, накрывала на стол и, услышав разговор, не удержалась и вошла.
— Опять ты, Иван, за свою дурацкую выгоду! — сказала она, обиженно взглянув на мужа. — Товарищ Кондратьев, хоть вы его хорошенько постыдите да на правильную дорогу поставьте… Завсегда о выгоде печалится, машины отвергает, а баб наших прямо заморил на работе… Механизации никакой, все вручную, как у допотопных единоличников… Стыдно даже говорить! А ты чего ус крутишь! Скажешь, неправда? У соседей мы это каждый год видим: комбайны придут — и в какую-то там неделю вся уборочная и закончена. А мы на своих токах чертуемся до поздней осени…
Алена, не дождавшись, что скажет муж, ушла.
— Слыхал? — спросил Кондратьев.
— Не привыкать, — угрюмо проговорил Головачев. — Каждый день слышу, еще и похлеще бывает, когда бабам на язык попаду… Но все это один напрасный разговор. Ну, скажи, Николай Петрович, разве хлеборобское занятие уморительно? Это ж не то что в шахте или на плавильной печи — жара, пыль. А мы завсегда на солнце, дышим свежим воздухом! К тому же настоящий хлебороб крестьянской работы не боится. Она ему не в тяготу, а на пользу, и у нас именно такие хлеборобы! Работать мы умеем, труда не боимся, зато и погляди, как мы живем! В доме у каждого полная чаша! Свои коровы, свои свиньи, куры… Живем, можно сказать, сыто, при достатке…
— Разве только в этом и счастье жизни?
— А в чем же еще? — удивился Головачев. — Скажешь, есть еще государственные интересы?.. Верно, есть, и мы их соблюдаем… Первую заповедь завсегда первыми выполняем, никаких нарушений устава не допускаем, в кладовой порядок, общественное добро бережем… А чего ж еще? А без метесе обходимся потому, что есть свое тягло, да и народ у нас работящий, ему и без трактора только подавай… Или зараз ты говоришь насчет того, чтобы взяться за природу — леса сажать, пруды прудить, дороги строить. Пожалуйста, «Дружба земледельца» все мероприятия партии и правительства выполняет… Денег отпустим, людей дадим… Чего еще?
— Все это хорошо, но этого еще мало, — проговорил Кондратьев. — И если уж говорить откровенно, не для этого мы колхозы строили…
— А для чего ж еще?
— Чтобы не стоять на одном месте, а идти вперед… Да, вперед!.. Ты погоди… Вот я гляжу на ваш хуторок. Стоит он в балке, люди, как ты говоришь, живут сыто и при достатке, а жизнь в нем напоминает заводь вблизи бурной реки. На реке половодье, вот как сейчас на Кубани, вода бурлит, а в заводи зеленеет тина… По старинке живете, Иван Кузьмич, вот в чем твоя беда! Трактора тебе не нужны, комбайны — тоже, а скажи: библиотека есть в колхозе? Нету? А почему ж ее нету? Значит, и книги тебе не нужны? Живете при достатке, а библиотеки нету?
— Да, тут мы, Николай Петрович, недоучли, — сознался Головачев. — А клуб же имеем… Еще до войны построили…
— А что в клубе! Кино бывает? Читки, беседы… А радио в домах колхозников? Ничего этого нету… Есть одна вывеска — «Клуб».
— Да ты хоть покрасней, толстошкурый, — сказала Алена, снова появившись на пороге. — Вы спрашиваете о кино и радио? Куда там! Мы электричество и то с трудом в хутор подвели!.. У моего Ивана есть друг — бухгалтер, — сказала она, улыбаясь своими красивыми губами, — так они вернулись с того праздника, что был в Усть-Невинской, подсчитали и говорят: «Электричество — дело хорошее, но оно обойдется дюже дорого, выгоднее светить керосином…» — и вынесли все это на общее собрание, хотели, жадюги, своего добиться, но провалились… Взялись за них комсомольцы, а еще мы, бабы, подсобили, и вот теперь хутор со светом… А про кино и радио — и не говорите!
— Ну, пошла критиковать! — отозвался Головачев. — Критиковать все мастера…
— А ты вдумайся в эту критику, — сказал Кондратьев, поглаживая седой висок. — Вдумайся и пойми… Ваши же люди хотят жить не только сыто и при достатке… Одного достатка и сытой жизни мало.
— Момент политический, я понимаю, — сказал Головачев. — Партия кличет нас в коммунизм? Пожалуйста! Мы и в коммунизм войдем, не отстанем!
— А кто тебя туда пустит? — смеясь, спросила Алена. — Тебя бы возвернуть к тому единоличному времени, — там бы ты был как рыба в воде!
— Алена! И что за самокритичная жена! — пробуя отшутиться, сказал Головачев. — А как там у тебя обед?
— Все уже готово, — сказала Алена. — Прошу к столу.
После собрания, которое закончилось в полночь, Кондратьев остался ночевать у Головачева, решив рано утром повидаться с Панкратовым, а тогда уже ехать на Чурсунский остров. Алена постелила ему на диване в горнице. Пожелав спокойной ночи, она постояла у порога и сказала:
— Моему Ивану чутья не хватает… Хозяин он хороший, а без чутья. А собрания он завсегда боится.
— Так и нужно, чтобы боялся, — сказал Кондратьев, снимая пиджак.
— Он-то боится, а только после собрания действует по-своему…
— Алена! — послышался из соседней комнаты голос Головачева. — И чего ты там опять в критику бросаешься? Иди уже спать…
— Иду!
У самого изголовья — окно в сад. Веет степной свежестью, слышится шорох листьев, — очевидно, те крохотные птички еще не спят… Сад темный и таинственно-тихий; сквозь гущу листвы с трудом пробиваются нити света… Тишина и покой разливаются всюду, а там, за темной стеной листьев, гуляет в небе луна, такая полнолицая и румяная, что свет ее, падая на листья и просачиваясь струйками на землю, кажется не белым, а дымчато-розовым… «Тут бы иметь хоть небольшую группу коммунистов, — думал Кондратьев, заложив руки за голову и прислушиваясь к шороху в саду. — Молодежь у них хорошая, и вожак — парень бедовый, база для роста большая… Панкратова надо принимать в партию. Вот вокруг него и будут расти люди… Только почему же его не было на собрании?.. А Головачева надо либо учить, либо списать в тираж… Отстал и дальше идти не сможет… «Моему Ивану не хватает чутья», — вспомнил он слова Алены. — Умная у него жена… Именно чутья, и не простого, а политического…»
Он так размечтался, что не заметил, как раздвинулись ветки и чья-то чубастая голова полезла в окно.
— Николай Петрович, вы еще не спите? — послышался таинственный шепот. — Это я, Панкратов…
Кондратьев поднял голову и, опираясь локтем, удивленно посмотрел на нежданного, но желанного гостя.
— Костя! Ты откуда?
— Так… был в отлучке…
— Ну заходи, посидим поговорим.
— Разрешите в окно?