Как же ей об этом сказать?

— Между Робертом и Ниной было что-нибудь в последнее время?

— Да ведь ты знаешь, что произошло. Роберту здесь, в доме, остаться нельзя.

— Нет, я не о том, я имею в виду, было между ними что-нибудь… ну…

Как сказать матери, что ее сын и дочь состоят в интимных отношениях?

— Ты к чему это клонишь? — Она жутко перепугалась.

Дохлый номер. Грета и слушать не станет. Пропустит мимо ушей, и всё, подумал я. В мире Греты Йёрстад такое не существует, она будет стоять столбом, а потом пойдет смотреть телетекст.

— Ладно, забудь, — сказал я.

Грета отодвинула штору, глянула в сад.

— Гуннар на север собрался, к сестре.

Начался дождь. Капли застучали по стеклу.

— Я сказала ему, что перевела усадьбу на Хуго. — Она вздохнула и мелкими шажками поспешила вон из гостиной, куда-то на второй этаж.

Я немного постоял, глядя на мужчину в коричневом костюме, который сидел на качелях и ладонями разглаживал на коленках вытертые брюки. Дождь усилился. Я прошел на кухню. Хуго сидел за столом, чистил ружье. Стол застелен газетами, на них разложены детали «Крага». Сейчас он щеткой и белой тряпицей драил ложе. Хуго всегда тщательно ухаживал за оружием. Вообще, во всем, что касалось оружия, он был образцом — и в исправности его содержал, и обращался с ним умело, и стрелял прекрасно. Побеждал в стрелковых состязаниях, мог бы и до первенства страны дойти, но его это не интересовало.

— Слыхал, усадьба к тебе переходит, — сказал я.

Он кивнул.

— То, что от нее останется.

— Нынче утром все постройки стояли.

Он перестал полировать ложе.

— Почем ты знаешь?

— В управление обо всем сообщают.

Хуго собрал «Краг», вскинул ружье, прицелился в стену и отставил.

— А что с Тросетом? — спросил я.

Он недоверчиво покосился на меня.

— Откуда мне знать?

— Он говорит, что поедет к сестре.

— Ну и что? — Хуго пожал плечами.

— Сестре восемьдесят девять, она почти слепая, ноги не ходят. Живет в приюте для престарелых, а свой дом продала. Как же он может у нее жить?

— Он взрослый мужик.

Впервые за все то время, что я знал Хуго, мне подумалось, что он холодный и скользкий тип. Я всегда твердил себе, что он одинокий волк, неразговорчивый недотепа, но сейчас он сидел тут и говорил мне, что ему начхать, пускай Тросет хоть повесится.

Я вышел на лужайку, к Тросету. По-прежнему моросил дождь, тихий, весенний.

— Говорят, ты уезжать собрался?

Иногда у меня вообще никакого контакта с людьми не получается. Не вижу я, чего они хотят, о чем думают, что чувствуют. А иногда разом все замечаю. Некоторые люди как открытая книга, а таких, у кого по-настоящему серьезные проблемы, среди них совсем мало. Тросет был более чем готов выложить все, над чем ломал себе голову.

Я тоже сел на качели. Он подхватил чемоданчик, водрузил на колени.

— Дорога на север перекрыта, все с паводком воюют, так что с отъездом дело дрянь. Если хочешь, я потолкую с социальной службой. У них есть жилье, — сказал я.

— Вряд ли это понадобится.

— Из-за дома, да?

Он не ответил.

— Компенсацию получишь.

— Деньги роли не играют.

— Ты с кем-то повздорил?

Опять молчание.

— Может, с Йёрстадами что?

Тросет открыл рот и снова закрыл. Грязным ногтем поковырял чемодан.

— Ты с Людвиком Йёрстадом когда-нибудь встречался?

Он поднял кустистые брови.

— Ну. Заходил он, было дело.

— К тебе и к Еве, в шестидесятых?

— Для Греты это была единственная возможность повидать отца.

— Грета и Людвик встречались у тебя, тайком?

— Она была взрослая. Сама решала.

— А Расмус знал об этих встречах?

— Нет. Он бы вышвырнул ее из дому.

Мне вдруг пришла в голову одна мысль, и я рискнул:

— Что произошло у тебя с Георгом?

Тросет поставил ноги на землю, перестал качаться.

— Между вами что-то случилось?

— Пожалуй, что не исключено, — тихо сказал он.

Я, как наяву, увидел перед собой Георга, носатое лицо, голос, непреклонный взгляд, непомерное чувство справедливости. Почему человек, до такой степени одержимый справедливостью, непременно должен быть справедливым? Вопрос напрашивался сам собой, но я никогда об этом не задумывался.

— Вы стали врагами?

Тросет покачал головой.

— Враги — слово неподходящее.

Мне вспомнилось кое-что слышанное мимоходом на вокзале. И имевшее отношение к Тросетовой жене. Анекдотическая история о том, как Тросет в кафе не позволил какому-то малому сесть за их столик, напротив Евы. Встал и попросил уйти из кафе. Малый отказался. Тросет поглядел на него, потом вдруг схватил пустую чашку из-под кофе и принялся стучать ею по столу, а сам все смотрел на этого мужика. Смеялся народ над Тросетовой ревностью и над непутевой бабенкой, на которой он был женат. Но что-то в этой истории меня царапало, казалось странным.

— Как Ева и Георг относились друг к другу? — спросил я.

Он крепко прижал к себе чемодан.

— Между ними что-то было?

Лицо Тросета посерело как бумага. Он стиснул зубы, кашлянул и едва заметно кивнул. Из носа вытекла блестящая струйка, сбежала по губам. Он опять кашлянул, потом пробормотал:

— Некоторые вещи в привычку вошли.

Я прямо воочию видел, как Георг грузно топал к соседям, пока Тросет ходил в магазин или ездил в Мелхус, как он входил к Еве на кухню, отпускал ей жадный и равнодушный поцелуй, лапал за грудь и тащил безропотную тихоню в комнату.

Лицо Тросета выдавало, что это еще не всё. Я так и сказал:

— Это ведь не всё.

Прилетела сойка, уселась на дерево.

— Я ничего не сделал, — прошептал он.

— И все-таки лучше тебе рассказать.

Он встал с качелей, но глаз не поднимал, словно стыдился чего-то.

— Я был на верхнем участке.

— И что ты там делал?

— Он этак вот взял да и поехал. — Тросет развел руками и вздрогнул.

Сперва я не понял. А потом до меня вдруг дошло.

— Ты это про несчастный случай? Тот, с трактором?

Он во все глаза смотрел на сойку.

— Что Хуго сделал? Нарочно наехал на Георга? А после еще добавил? Или так вышло нечаянно?

Гуннар не ответил.

— В колодец Георга столкнул Хуго?

Он опять вздрогнул. Глаза покраснели.

— Послушай, — сказал я. — Срок давности не истек. Если ты говоришь правду, речь идет об умышленном убийстве. И расследование можно возобновить. Но тогда тебе придется под присягой дать показания о том, что случилось за скотным двором.

Тросет снова подхватил чемодан.

— Нельзя это так оставлять, — сказал я, вставая с качелей.

Все зависело от старого упрямца. Он чуточку поддался, но в том-то и дело — наконец облегчил душу. Тринадцать лет носил это в себе.

Почему он ничего не говорил?

Тросет взглянул на дом, опустил глаза. Я обернулся. Возле кухонного окна стоял Хуго. Лицо жесткое, тяжелое, в иссиня-черной щетине, с ямкой на подбородке. Он задумчиво смотрел на нас, будто догадывался, что мы говорили о чем-то, связанном с ним.

— Гуннар, — сказал я.

— Мне надо кой-кого повидать.

— Он убил родного отца.

Тросет встал и направился к калитке.

— Ты куда идешь-то?

— В «Брейдаблик».

— Зачем?

Он вышел за калитку, заспешил прочь.

— Зайди вечером ко мне домой! — крикнул я ему вдогонку.

Широко шагая, Тросет исчез из виду. Хуго по-прежнему стоял у окна. Спокойный. Смотрел на меня из глубины своих владений.

Смеркалось, улицы погружались в тень, но небо еще было светлым. Народ по домам не расходился, одни спускались вниз поглядеть на солдат и на дамбу из мешков с песком, другие просто слонялись без дела, толковали про паводок, третьи предпочитали выпить. Я ехал через центр — побывал и в пабе, и в «Бельвю», и все злачные места прочесал, но Роберта не нашел. Возле пивоваренного завода развернулся и, переключив скорость, двинул в гору, на Клоккервейен, и стоило мне снова увидеть свой дом и участок, как нахлынуло беспокойство. Я зарулил во двор, запер ворота, глянул в долину, вошел в дом, запер дверь. Нинины туфли на платформе по-прежнему стояли в коридоре. Она была здесь. Я надеялся, что она уйдет на Нурдре-гате, и я бы не смог ей помешать. Но она осталась. Я поднялся наверх, сел с пивом в темноте, размышляя о том, что услыхал за день. Обычно я не слишком переживал, сталкиваясь в городе со всякими несчастьями. Иначе нельзя. По крайней мере, я всегда твердил, что полицейский не может принимать такие вещи близко к сердцу. Но когда вспоминал разные истории, с какими мне довелось соприкоснуться, понимал, что это неправда. Я переживал за старуху, до полусмерти избитую родным сыном, за девочку, которая на санках врезалась в автобус, за парня, который приставил себе к подбородку дробовик и спустил курок, но остался жив, без нижней челюсти и без носа, за затюканного мальчонку, который разломал ларек «Уличной кухни» и получил от отца по первое число. От такой работы, как у меня, дома отрешиться невозможно. Я допил пиво, поставил банку на стол. Не вышло из меня полицейского-профессионала. Я оставался на службе круглые сутки. Приоткрыв дверь, я заглянул к Нине. Она спала, укрывшись одеялом, дышала ровно. Давно я не слышал ночью на Клоккервейен чужого дыхания. Постоял немного, послушал, скользнул взглядом по плечам, по лопаткам, проступавшим в мягком весеннем полумраке. Потом подошел к кровати, наклонился и легонько провел пальцами по ложбинке на ее спине. Она не шевелилась. Я смотрел на светлые волосы, на эту ложбинку, исчезавшую в трусиках. Наклонился еще ниже и вдруг понял, что она не спит. Прикидывается спящей и чувствует мои прикосновения. Я отпрянул и попятился вон из комнаты. Щеки у меня горели.