— Вы даже не представляете, Мать моя, как сильно я люблю господина де Танкреда.
— Очевидно, вы обнаружили, что он очень много знает и разбирается в живописи, вероятно, он обратил ваше внимание на какую-нибудь картину, которую вы прежде не замечали, или перевел вам некий трудный пассаж, которого вы не знали?
— Да нет же, Тетя, нет, ничего такого не было. В том-то и дело, он необыкновенный, я таких прежде не встречала, он не умеет ни говорить, ни читать, он не умеет смотреть. Что может быть чудеснее? Он вообще ничего не умеет.
— Так вы желаете стать его наставницей, обучить его всему, что знаете сами? Вам нравится иметь подле себя мужчину, неумелого, как ребенок?
— Вовсе нет, Тетя! Разве можно научить черепаху ползать или бабочку — порхать с цветка на цветок! Господин де Танкред принадлежит к той категории людей, которых философы называют Человеком Естественным. Он как добрый дикарь. Все мужчины, с которыми мне доводилось беседовать прежде, разговаривают, философствуют, цитируют книги, анализируют картины. А он чист, как только что родившийся агнец, до которого страшно даже дотронуться, чтобы не повредить белоснежной шкурки, он как Адам до падения, еще не помышляющий о фиговом листке, как мужчины с островов Фортуны, одетые лишь в свою улыбку.
— Так вы занимаетесь философией, вы представляете себя путешественницей, вы изучаете его нравы?
— Ну да, Тетя, он мой учитель. Он учит меня, как перелистывать книгу, не читая, как смотреть на картину, не видя ее. У меня уже хорошо это получается, Тетя. Но я должна оставить вас, господин де Танкред обещал показать мне, как можно играть на музыкальном инструменте, не извлекая звуков!
Она просто издевается! — не могла сдержать гнев Аббатиса, — я воспитывала ее на великом и возвышенном, а она радуется рядом с этим ничтожеством!
Эмили-Габриель вовсе не издевалась, она действительно считала господина де Танкреда личностью выдающейся. Когда, увлекши ее к дереву, он нацарапал на коре сердце, пронзенное стрелой, она убедилась, что любовь ее не осталась без взаимности. Какой очаровательный способ признания, и какой оригинальный к тому же! Аббатиса предостерегала ее против лживых речей, вычурных комплиментов, предложений, высказанных на языке змея-искусителя, каким мужчины обычно пользуются, чтобы соблазнять женщин… а тут господин де Танкред просто нарисовал сердечко, причем таким способом, какого раньше она никогда не встречала, нарисовал при помощи инструмента, не похожего ни на кисть художника, ни на перо писателя, господин де Танкред специально изобрел его ради нее, да и нарисовал он его там, где даже представить себя было нельзя, в секретном местечке, на дереве, которое будет расти, становиться шире, взращивая меж ветвей нежную тайну, которая тоже будет расти и набираться сил вместе с деревом.
И вот теперь господин де Танкред присаживается на корточки на аллее, посыпанной песком, и чертит такое же сердце. Затем стирает его, чуть отступает назад, чертит новое, снова стирает, пока Эмили-Габриель, отведя его руку, не обводит рисунок каемкой белого песка, а то, первое, — веночком из маргариток. Она присоединяется к нему и рисует свое первое сердце, оно меньше, чем то, что нарисовал господин де Танкред, и рука слегка дрожит, она хочет его переделать, но он не дает и обводит сердце, словно крепость — насыпью, маленькими камешками. Стоя рядом, они по очереди рисуют сердечки, и вот они уже повсюду на аллее, до самых деревьев-фигур, где песок мельче.
Что же они делают? — спрашивает себя Аббатиса, — неужели играют в чехарду, как на острове Бурбон[3]?
— Тетя, Тетя, — восклицает Эмили-Габриель, встретившись с ней вечером. — Мне кажется, господин де Танкред любит меня.
— Так в чем же проблемы?
— Дело в том, что в моем положении я не знаю, вправе ли принять его любовь, ведь я обещана Богу, а не мужчине.
— Но я не вижу здесь противоречия: почему, будучи предназначены Богу, вы должны отказывать господину де Танкреду?
— Но говорят, Мадам, Бог совсем не любит так делиться.
— И кто же это говорит? Какая-нибудь унылая, никчемная монахиня? Или ревнивый проповедник, который запугивает девушек, чтобы ему было легче уследить за ними? Эмили-Габриель, я вас этому вовсе не учила. Если же подобные идеи вы почерпнули из книг, то это опасные книги. Вспомните, когда, будучи совсем еще ребенком, вы хотели спасти улитку, разве Бог рассердился на эту улитку?
— Нет, Тетя, но ведь я ее так и не спасла; а что, если Бог сам спас бы ее, если бы я не вмешалась? Меня мучает совесть из-за этой улитки, а еще из-за той козочки, которой мы позолотили рожки и которая умерла… а еще из-за ежика, которому мы посеребрили иголки, и той птички, которую покрасили в синий цвет.
— Угрызения совести! Вы говорите на весьма странном языке, и я обвинила бы господина де Танкреда в том, что он сообщил его вам, не будь я убеждена, что он не говорит вообще ни на каком. Вы любите землянику, Эмили-Габриель? Разве Бога это волнует?
— Бога не волнует, зато волнует вас, тетя, вы всегда хотите уменьшить мою порцию.
— Эмили-Габриель, а разве не я угощала вас фиником из Пальмиры[4], инжиром из Флоренции, который специально очистила для вас? Разве не я первая вложила вам в рот кусочек венгерской груши?
— Конечно, Тетя, ведь именно так мы изучали с вами географию, кусочек за кусочком, в которых было много косточек, семечек, я все их посадила, но они не взошли. Но больше всего мне понравился персик, который я попробовала весь целиком.
— Вот и прекрасно, а теперь представьте себе, что господин де Танкред, раз уж он приятен вам, как тот персик, нисколько не опаснее его. Что же до того, как именно вы станете его есть, прямо с дерева или с тарелки, меня это не касается нисколько.
Эмили-Габриель вернулась к господину де Танкреду, чтобы проводить его в сад, по пути она напевала: господин де Танкред — земляничка в сиропе, это груша с корицей, это персик медовый, господин де Танкред — бархатистый абрикос, горсть миндальных орехов. Когда они возвращались назад, она тоже пела: господин де Танкред — это косточка вишни, виноградные зерна, мы их в землю посадим, пусть они вырастают.
13
ПАДЕНИЕ
С тех пор как Эмили-Габриель так ловко и искусно научилась прыгать и бегать, она преуспела также в искусстве исчезновений. Она была неуловима, как в той забаве, когда играющие передают друг другу за спинами какой-нибудь предмет, а водящий никак не может уследить, у кого он сейчас. Она неутомимо бегала туда-сюда. Аббатиса тщетно пыталась проследить за ней взглядом из окон своих комнат. Но чтобы не потерять ее из виду, ей приходилось мчаться в другое крыло здания, в Исторический павильон или Поэтическую галерею, и, видя, как она появляется то у одного окна, то у другого, можно было подумать, будто она бегает тоже. Аббатиса, совсем выдохшись от этой гонки, чтобы проследить за девочкой, вынуждена была свешиваться из окна, и тело ее напоминало гаргулью времен готических построек, она изо всех сил вытягивала шею, становясь почти уродливой.
— Господин Панегирист, — окликнула она своего помощника, не сомневаясь, что он, как обычно, стоит у нее за спиной.
Никто не отозвался. Так! — подумала Аббатиса, — стало быть, он тоже в саду, они все на прогулке. Когда ваш Панегирист вас покидает, это дурной знак, это означает ваш конец. Ибо если вас оставляют все, то это обычное дело, но я не ожидала, что меня может покинуть тот, кто и существует потому лишь, что я заставляю его жить. По правде сказать, я полагала, что он умрет подле меня. Будь он проклят, будь проклято его отсутствие, будь проклята эта глава!
Привыкшая все время разговаривать с Эмили-Габриель и высказывать все, что приходит в голову, она теперь не умела сдерживать свои размышления. И стала беседовать с собственным отражением в зеркале: