— Ну, не нужно так. Встань. Успокойся. Странно у вас все в Москве, и нет благой легкости и радости, которой я хочу, а все ужасы, трагедии.

Юлия Михайловна удивленно смотрела на него. К какому-то новому голосу его прислушиваясь, голосу ласковому, утешающему и как будто обманывающему.

Прозрачные глаза его смотрели на нее нежно и равнодушно как-то.

И с этой минуты будто изменился Гавриилов совсем, будто другой человек говорил за него ласково и спокойно; глядел улыбаясь, стал он спокойным, нежным и властным. Не говорил о том, что любит, ничего не обещал, но когда тихонько Агатова припала к руке его и целовала жадно, только улыбался, прозрачными своими глазами глядя на как бы покоренный им темнеющий город.

Опять весело и нежно пообедали за маленьким круглым столом, украшенным цветами, и недопускающим возражения тоном объявил Гавриилов, что вечером едет.

Юлия Михайловна не возражала, но настойчиво просила ехать непременно с почтовым, хотя поезд этот не совсем был удобен. Но, не споря, Гавриилов согласился.

После обеда пошли пройтись.

Зажигались фонари; багровая погасала заря.

Шли медленно, разговаривали дружественно и весело, но о постороннем, простом, ни вчерашнего, ни Полуяркова, ни будущих своих отношений не касаясь ни одним словом.

Юлия Михайловна зашла в цветочный магазин и купила белую розу.

— Это тебе, — сказала и, будто гимназистка, смутилась.

Дома напились чаю и стали собираться на вокзал.

Только выйдя на лестницу, Юлия Михайловна шепнула:

— Как же, как же без тебя теперь я буду?

Ласково, но настойчиво ответил Гавриилов:

— Не надо так.

— А можно мне приехать к тебе в Петербург? — робко спросила Юлия Михайловна, сдерживая зазвеневшие было в голосе слезы.

— Да, да, конечно, я буду очень рад. Кстати, скоро открывается у нас замечательная выставка, — и сейчас же заговорил Гавриилов о другом.

На вокзал приехали рано. В буфете было шумно и тесно.

Юлия Михайловна непременно хотела сесть у дверей, как бы кого-то поджидая.

Не тем скромным, убогим послушником, отданным под начало горбатому Ферапонту, которым четыре дня тому назад сидел он в этой же зале, выглядел теперь Гавриилов. Что-то изменилось в нем, и другим голосом приказывал он носильщику взять билет второго класса, небрежно отдавая ему двадцатипятирублевку, и иначе улыбался, слушая Агатову и рассеянно оглядывая беспокойную вокзальную толпу.

Быстро прошли мимо их столика дама и за ней господин.

Господин на секунду задержался, приподнял котелок и прошел на платформу.

— Да ведь это Ксенофонт Алексеевич! — удивленно сказал Гавриилов, не сразу узнав прошедшего господина.

Юлия Михайловна, откинувшись на спинку дивана, сидела, будто кто-то ударил ее, и улыбалась жалко.

— Я нарочно сделала это, — заговорила она тихо. — Я хотела испытать себя. Я знала, что он будет на вокзале перед почтовым. Надо глядеть в лицо судьбе. И я выдержу, выдержу и спасусь.

Она замолчала.

В дверях опять показался Полуярков.

Он разговаривал с кем-то, потом быстро и прямо подошел к столику Гавриилова и Агатовой.

— Уезжаете, Михаил Давыдович? Прошу помнить, что ваших рисунков ждем. Привет!

Он пожал руки Гавриилову и Юлии Михайловне и твердо пошел к выходу.

Гавриилов улыбался.

Юлия Михайловна заговорила:

— Он пишет поэму «Елена Енная, святая блудница». Он хотел посвятить ее мне. Нет, нет, не он мой Симон, а ты. Ты уведешь меня к радостному спасению.

Носильщик пришел за саквояжем.

— Пожалуйте в вагон. Сейчас первый звонок будет.

Гавриилов взял розу, подаренную Юлией Михайловной, и рука об руку они прошли через залу.

— У тебя гордое и светлое лицо сейчас, как у жениха.

В толпе мелькнуло лицо Полуяркова. Он стоял, сложив руки на груди, у колонны и острыми глазами следил за ними.

— Жених мой прекрасный. Симон, вождь мой! — шептала Агатова, прижимаясь к Гавриилову.

В вагоне было тесно.

Расплатившись с носильщиком, Гавриилов вышел на платформу.

Томительно прошли минуты до последнего звонка.

Прощаясь, быстрым поцелуем поцеловал Гавриилов Юлию Михайловну и вскочил на площадку, помахивая из окна белой розой.

Поезд тронулся. Гавриилов стоял у окна. Агатова шла за вагоном, натыкаясь на людей, колонны, как будто ослепшая вдруг.

Конец первой части

Часть II

Забравшись на верхнее место, положив под голову свой саквояж и накрывшись пальто, Гавриилов заснул, укачиваемый ритмическим бегом вагона. Синие занавески на фонарях были спущены; было жарко; роза, положенная на сетку, нежно благоухала. Внезапно просыпаясь и быстро опять засыпая, как всегда это бывает в вагоне, Гавриилов слышал отрывистые слова, доносящиеся с соседней лавочки.

— Нет, Мика, это не любовь, — говорил пониженный, но все же звонкий женский голос. — Я никогда не поверю, когда начинаются, как у тебя, всякие трагедии, ужасы, сложности, что это любовь. Все светло, радостно, легко должно быть.

— Да, легко! Много ты понимаешь, философка мудрая. Ничего в жизни легко не бывает. Ты лучше посоветуй, как мне выпутаться из всей этой истории…

— Попроси денег у дядюшки!

Сдержанно оба собеседника засмеялись.

Гавриилов заснул.

Казалось ему, что проспал долго, несколько часов, но голоса все еще не затихли.

— Так Фурман сделал предложение Сонечке?

— Как же, она шьет себе приданое!

— Ну, и что же, она счастлива?

— Еще бы! Ведь они любят друг друга, и вся их история почему-то напоминает сватовство Левина и Китти в «Анне Карениной»; так светло, чисто и немножко старомодно.

— Когда-то мы тебя, новомодную девицу, будем выдавать?

— Никогда.

Опять Гавриилов засыпал и опять просыпался.

Голоса смолкли, наконец, и странные, сладкие сны быстро возникали и сменялись другими.

Под утро стало холодно, и, прижавшись к стенке, Гавриилов заснул крепко.

Было совсем светло, когда Гавриилов проснулся.

Солнце пробивалось сквозь желтую занавеску и замерзшее окно. Внизу толстый господин распаковывал корзину с припасами.

— Проснулись, молодой человек; до Петербурга еще далеко, — ласково сказал он.

— Мне не до Петербурга, а только до N., — ответил Гавриилов.

— Ну, тогда пора вставать. Не больше как час с четвертью вам осталось, — посмотрев на часы, заботливо промолвил господин. — А сейчас будет станция. Вместе бы выкушали.

Было что-то детское, приятное, ласковое и в солидных движениях господина, и в его говоре, слегка на «о», и в корзине с его домашней провизией, и в медном чайничке, блестящем на солнце.

Гавриилову стало весело.

Он быстро надел сапоги, спустился вниз и в уборной вымылся холодной, ледяной водой.

Когда Гавриилов вернулся в вагон, в их отделении перед господином стоял юный, почти мальчик, офицер. Он рассказывал что-то, разводя руками и улыбаясь круглым, по-детски румяным лицом, а светлые, низко обстриженные волосы его торчали непокорными, смешными кудельками.

— Мика! — закричал женский, будто знакомый голос. — Мика, иди сюда.

Офицер, скорчив веселую гримасу, поклонился, щелкнув шпорами, и пошел в свое отделение.

— Детки профессора Ивякова,^{20} — понизив голос, сказал господин, показывая на соседнее отделение. — Весьма симпатичные. Только странно: отец — слуга науки, а детки: один — офицер, барышня — на драматических курсах. Очень симпатичные. Я, знаете, принял их сначала за молодоженов, уж очень дружны; из Тулы вместе едем. У меня там фабрика. — И уютным, неторопливым голосом начал он рассказывать о своих делах, из дорожного поставца вынимая и аппетитно раскладывая хлеб, ветчину, курицу, масло.