— Да все. А вам Антонида, наша принцесса, нравится? — спросила она, понижая голос.
— Очень, очень. Она милая, — ответил Оконников, даже сам немножко удивившись искренности своего тона.
— Еще бы. Задушила бы я ее, вашу милую, — с гневом крикнула Шурочка и, отвернувшись, замолчала.
— Кавалеры соло, дамы атанде,{247} — командовал, бешено носясь, распорядитель.
— О чем это Шурочка так раскипятилась? — спрашивала Баварская, вертясь с Оконниковым. — Меня ругала?
— Вас.
— Какая дуся ты, Шурочка, сегодня! — крикнула Антонида Михайловна.
«Вот еще новый персонаж, — подумал, как бы занося в записную книжку, Оконников, возвращаясь к своей даме. — Мстительница за брата. Очаровательно. А где же сам наш Родериг?»
После кадрили танцевали чешскую польку с похищением дам. Потом, извиваясь, как пристяжная, купеческая дочь Молниева со станции танцевала русскую, осыпая бриллиантовой пудрой своего кавалера, рослого и удалого конторщика Клеопатрова. Потом давно клевавший носом гармонист молча завернул свой инструмент в красный платок и сурово ушел домой, так что па-де-зефир остался неоконченным.
Несмотря на прекращение бала таким решительным образом, расходиться никому не хотелось. Играли в кошку-мышку, в голубя (игра с поцелуями), а Селезкин раздавал номерки для почты.
Быстро наполнился почтовый ящик. Много галантных любезностей, более чем смелых острот, ясных и туманных намеков разнес почтальон, одних заставляя гневно краснеть, других улыбаться ответно.
Некоторые из этих писем, найденные у дочери астраханского мещанина Антониды Михайловны Баварской, конторского служащего Феоктиста Константиновича Лямкина, литератора Александра Семеновича Оконникова, а также в жилетном кармане Дмитрия Петровича Селезкина, были представлены через несколько дней производящему следствие по делу, о котором узнается в следующих главах, исполняющему должность следователя третьего участка, господину Коровину.
Оконников плохо спал эту ночь: странные, влекущие и волнующие мечтания тревожили его. Просыпаясь, он с беспокойством хотел что-то из только что виденного вспомнить или снова заснуть, чтобы досмотреть прерванное видение, но в голову лезло уже другое: то отрывки из разговоров, то цифры, безнадежные и тягостные. После того, как он увидел себя отвечающим на экзамене математики, уже совсем утром, он больше заснуть не мог и, завернувшись сердито в одеяло, пролежал лицом к стене, беспричинное вдруг чувствуя раздражение и повторяя про себя тоскливое решение: «Надо ехать». Оделся он неохотно, с трудом принуждая себя к обычно радостной тщательности туалета. Отсутствие писем с утренней почтой еще больше расстроило его, хотя он не знал причин огорчаться. Хозяин, розовый, уже с улицы, рыжий и веселый, в высоких сапогах, пил чай в столовой, освещенной почти весенним солнцем, ярким от нестерпимо сверкающего снега за окнами.
Подавая стакан с кофеем, Мария Евгеньевна, дама тонкая и считающая себя такой, сказала с усмешкой:
— Ну, как понравилось вам вчера наше веселье? Говорят, имели успех?
— Да, да, еще какой! Знаешь, Маруся, самой Молниевой подол отдавил, а она сказала: «мерсите вам», — избавляя от ответа, хохотал хозяин.
Разговор быстро перешел на фабричные и семейные новости. Оконников был вял и рассеян, что, впрочем, не удивляло ни его, ни окружающих, так как утреннюю меланхолию без видимой причины знали в его характере. Только хозяйка спросила через некоторое время, расправляя складки своего розового с крупными цветами капота:
— У вас что-то сегодня более чем всегда томный вид. Неужели даже наши балы нервируют вас?
— Как и всякие празднества, я уже объяснил вам. Впрочем, я думаю скоро ехать, — ответил он не слишком любезно, вставая.
— Разве есть опасность? — не смущаясь его тоном, спросила дама опять.
Оконников молча пожал плечами и вышел в гостиную.
Ни музыка, за которую он пробовал взяться, ни партия в кабалу{248} с «уютной» тетушкой Клавдией Степановной на красном диване в гостиной, ни смех барышень, уже с утра набравшихся в доме к Люсе и Нюсе, хозяйским дочерям, ни курение папиросы за папиросой, обычно дающее пустоту и легкость мыслей, ни хождение по ярким солнцем освещенным комнатам — ничто не успокаивало его. Развалившись в своем низком кресле, он не написал ни одного слова на соблазняюще блестевших чистых еще листах толстой царской бумаги, тщетно выводя на обратной стороне равнодушной рукой привычный вензель Л. Б.
Солнце в глаза и звонкие голоса из гостиной, казалось ему, мешали работать, но когда Мария Евгеньевна сказала с раздражившей его важностью: «Господа, пойдемте ко мне. А то вы мешаете Александру Семеновичу. Ведь он сел писать», наступившая тишина стала ему нестерпимой и, насвистывая, он вышел из комнаты.
— Нет, вы сегодня решительно раскисли, что с вами? Скажите, если это не потустороннее, — говорила Марья Евгеньевна, ласковостью скрывая свое любопытство.
— Право ничего особенного. После всяких увеселений я всегда немножко раскисаю, к тому же, вероятно, пришло время ехать.
— Но почему? — заволновалась дама, — но почему еще вчера все у нас так забавляло вас? Разве все наши темы вы исчерпали? — придала она ложную значительность последним словам.
— Исчерпать вообще ничего нельзя, — ответил, чтобы что-нибудь сказать, Оконников.
На веселые голоса барышень «едут, едут» все бросились к окнам.
На первой тройке с бубенчиками и коврами ехали Клеопатров и Молниева в лиловой ротонде и шляпе с розами. За ними менее шикарно тянулся целый поезд парных и одиночных саней, в которых сидело по трое и даже пятеро. На последних совсем близко, как бы обнявшись, сидели Баварская и Лямкин, Селезкин же, стоя, правил. Голоса сквозь стекла не доносились, и только лица улыбались на солнце, да развевались гривы лошадей на быстром бегу по сияющему снегу.
— Ну что же, значит, наши свадьбы налаживаются, — сказала Марья Евгеньевна, складывая лорнет. — Клеопатров просил кроме трех саков{249} невесте еще шубу себе. Значит, дали. А что просил и получил Лямкин, я уже даже не понимаю.
Отказавшись от общей прогулки, Оконников остался один в светлых, хорошо натопленных комнатах. Амуры с тюлевых занавесок знакомо улыбались; солнце, склоняясь к закату за прудом, заливало небо синим пламенем. Одиночество успокаивало его. Проиграв первое действие «Manon»,{250} он вспомнил, что обещал сегодня посетить Баварскую. Легким и радостным вышел Оконников на улицу в своей коротенькой меховой куртке и шапке с ушами на белом меху; и как всегда, недавняя печаль казалась ему далеко отошедшей.
Напевая только что игранный дуэт, подымался Оконников в гору к Подлесью.
— Здравствуйте, Александр Семеныч, — закричал Селезкин, не сразу им замеченный.
Конторщик бежал по откосу горы на лыжах; на минуту он остановился, направив лыжи в сугроб.
— К Антониде Михайловне? — сказал он с улыбочкой.
— Не знаю, — ответил Оконников, — куда ноги приведут.
— Она вас давно ждет. Нас прогнала. Чтобы не мешали.
— Кого же это вас?
— Меня и Феоктиста Константиновича. Ведь мы с ним друзья неразлучные, — говорил Селезкин и ухмылялся так искренно простодушно, что нельзя было понять, глупость ли в его словах или наглость.
— Приятной беседы, — крикнув, круто направил он лыжи вниз и удальски покатился на твердый наст пруда.
Оконников проводил его глазами и уже молча стал медленно подниматься в гору.
Дом Баварской стоял не в общем ряду, а в стороне по большими сугробами занесенному проулку. Из окна завидев гостя, Антонида Михайловна выскочила на крыльцо.