И он начал хлебать суп. Заговорщики опешили.

— Вы арестованы! На судне политический переворот! Поняли?

— Ну и цто?

И капитан продолжал невозмутимо хлебать суп.

— Да вы слышите?! Вы арестованы!

— Ну и цто? Англицане вас будут весить. Кок, давайте рагу и компот!

Женька и Андрюшка вышли. Андрюшка принес рагу и компот. Потом оба постучали в дверцу и вошли опять. Сняли колпаки и, вежливо приставив капитану к груди лом и пистолет, растолковали, что судно ложится на норд-норд-вест и идет к большевикам в Севастополь.

— Ну и цто? — хладнокровно ответил эстонец. Не спеша допил компот и откинулся на койке. — Боцман, вы отвецайт за судно. И за курс. Карты здесь и секстан тозе. Я отдыхайт!

Он улегся, прикрылся бушлатом, повернулся лицом к переборке, за которой журчала вода, и засопел.

Узнав об успехе социальной революции и о переходе власти в руки трудящихся, хмурые эстонцы Мартин и Август переглянулись, застопорили мотор и сообщили, что он вышел из строя. Оба тоже легли на койки и заснули. Матросы палубной команды, узнав о свободе, сначала затеяли жестокую драку, а потом сообразили, что раз начальства нет, то работать не надо, а потому откупорили ведерный бидон спирта, вскипятили ведро крепчайшего и сладчайшего чая, благо трюм был наполнен армейскими банками с чаем и сахаром, и затеяли пир. Стоять на вахте все трое наотрез отказались. Для теплоты они закрыли люк кубрика, и скоро оттуда, как из-под воды, понеслись невероятные звуки объединенной греко-татаро-турецкой песни. В гальюн заговорщики пропускали их по одному, под дулом пистолета. Палуба опустела, Андрюшка и Женька вдвоем остались лицом к лицу со свободой.

Когда Христа-грек, выхлестав треть ведра спирта с чаем, на четвереньках выполз наверх к борту, Андрюшка стоял у штурвала, а Женька закрыл люк и кубрик, запер его и выразительно, так сказать в лицах, показал, как вчера он, грек Христа, когда кемалисты принялись его вешать и уже надели ему на шею петлю, побелел, шлепнулся на колени и зарыдал, вымаливая жизнь, и как он, боцман, отбил своего матроса, доказав туркам, что русские греки прибыли в Россию до рождения Магомета и вовсе не являются греками и очень любят турок. Стоя на коленях с текущими по щекам слезами, Христа даже начал сипло тянуть какие-то суры из корана, а Женька, как фокусник, тыкал в него пальцем и торжествующе повторял:

— Ну, как? Ясно?!

Турки оказались простаками. Они смутились и развязали петлю, а теперь Христа уже забыл добро?!

Христа молча умылся, надел бушлат, непромокайку и колпак и вместе с Андрюшкой и Женькой поднял паруса. Судно легло на курс, благо ветер был ровный, южный, как раз такой, как надо. Лица трех эстонцев вытянулись за стеклами иллюминаторов, пьянчуги мертвецки стали, а трое отважных, почти не отдыхая, повели судно к советским берегам наискосок через Черное море.

Воздух похолодал. По черным волнам пополз молочный туман. Выбиваясь из сил, три человека по очереди несли вахту, готовили пищу и били в колокол.

На третьи сутки туман рассеялся. Где-то недалеко, на низком берегу, светились огоньки. Судно вошло на небольшой рейд и отдало якорь. И мгновенно все трое уснули.

Их разбудил громкий топот ног на палубе. Грохнула крышка люка, в лица уткнулись черные дула винтовок. Веселый голос заорал по-русски:

— Сдавайтесь, белые гады!

Переход кончился: все удалось как нельзя лучше!

Бидоны разрублены топором и поставлены рядом с бочкой питьевой воды, которую бойцы мигом доставили с берега. Каждый красноармеец по очереди черпает полкружки спирта и полкружки воды, пьет, крякает, утирает рукавом старенькой шинели колючие усы и малиновый от холода нос и степенно отходит в сторону. А тем временем писарь штаба Железной латышской дивизии отстукивает благодарность командования Женьке и Андрюшке за привод в Евпаторию из-за границы исправного и очень нужного судна и за передачу трудовому народу столь ценного груза — чая и сахара. Довольны все, даже капитан Казе: его хотели расстрелять, но боцман, ставший теперь комиссаром судна, и Андрюшка — председатель судового комитета, отстояли старика, и впоследствии это сыграло в их жизни большую роль. А пока перевели судно в Севастополь.

Зима началась по тем местам лютая. Город замер. По опустевшим улицам ветер мел сухой снег, да бродили рослые дяди в барских шубах и с чубами навыпуск. Из карманов у них торчали рукоятки маузеров: это махновцы срочно помирились с победителями, чтобы вовремя поспеть к дележу добычи. Но их приняли холодно, грабеж не состоялся, и махновцы исчезли. Начался голод, недостаток в пище отчасти восполнялся концертами, которыми руководил Собинов. Слушатели сидели в шинелях и шапках. Голодные, скрюченные от холода артисты еле шевелились на сцене. Вместо стареньких билетерш у дверей стояли вооруженные до зубов матросы. Все это было необыкновенно, и виденное откладывалось в памяти без осмысливания: думать было некогда. Но позже, когда в Праге Андрюшка превратился в Андрея Александровича, память выдала ему ценнейшие документы пережитого, а опыт помог их осмыслить и понять.

Покидая Крым, белые увели с собой все суда, державшиеся на плаву, а те, что не смогли увести, — взорвали. «Эг-лон» оказался первым и пока единственным судном, способным выполнять приказы, и потому был взят в распоряжение ЧК. Команде объявили о задании большой политической важности, щедро снабдили трофейным горючим и отправили в Одессу с группой начальников-чекистов. Подняв алый флаг, «Эглон» первым проложил морской путь между освобожденным Севастополем и Одессой. Так неожиданно для себя в конце ноября 1920 года Андрей Манин поступил на работу в органы государственной безопасности.

По прибытии командиру (Женьке) и председателю судового комитета (Андрюшке) изложили сущность задания: в Одессе принять на борт чекистов, двух мужчин и двух женщин, привести судно в образцовое состояние в отношении мореходности, затем вернуться в Севастополь с указанными четырьмя товарищами и принять на борт чрезвычайно важный груз — чемоданчик с драгоценностями. В срочном порядке людей и груз доставить ночью к болгарскому побережью близ Варны, согласно точным указаниям, и сдать их болгарам, которые прибудут с берега на шлюпке. После чего вернуться в Севастополь и ждать новых указаний. Если же шхуна нарвется на пограничную службу, следует объяснить, что судно было задержано кемалистами, от которых удалось спастись бегством.

Ремонтных материалов в одесском портовом управлении не оказалось. Дело затягивалось сверх всяких плановых наметок, а выходить в море без ремонта чекисты считали рискованным, потому что болгарские товарищи могли не прибыть на встречу в назначенное время, и в таком случае судну пришлось бы неопределенно долго крейсировать в открытом море, между тем как наступил период зимних штормов.

Наконец материалы и мастеровые нашлись, и вместе с ними на судно явились двое молодых мужчин лет по тридцать пять, с военной выправкой, один — высокий, смуглый, Константин Эдуардович Северский, второй — коренастый рыжеватый блондин, Степан Карлович Сурнин, говорившим с легким латышским акцентом, и их жены — красивые женщины, щеголявшие институтскими манерами. Все четверо свободно говорили по-немецки и неплохо по-французски и по-английски. Товарищ Сурнин, поговорив с командой, заявил, что будет ежедневно давать уроки политграмоты, а Андрея назначает своим помощником по части хранения книг. Ледяной пресной воды на судне хватало, но мыла не было совсем, и Андрюшка не удивился, когда одна из женщин сказала о нем другой по-французски:

— Мне нравится этот молодой негр, у него совершенно европейские черты лица!

Снялись вечером под новый, двадцать первый год, в тихую, но очень морозную погоду. Одесский залив замерз, и шхуна превратилась в ледокол: она с трудом пробивала себе путь в ледяной пустыне, оставляя позади себя широкий черный след воды. Часов в одиннадцать взошла полная луна, и город с потушенными огнями и низкие берега исчезли в сиреневой мгле. «Эглон» остался один в сиянии морозной ночи. Лед был сравнительно тонок — пальца в три толщиной, но конца ледяного поля не было видно. Судно из осторожности шло самым тихим ходом, и Андрюшка прилег на койку вздремнуть, потому что его ожидала «собачья» вахта — с 24 до 4 часов.