Когда же при второй встрече в том же кафе она узнала, что Маргарита сама принадлежит к аристократии, у Дорис возникло чувство ненависти уже к ней. Тут причиной были воспоминания об Иоланте фон Фалькенгайн.

А когда на третий раз — все в том же кафе — Ганри, не стесняясь Маргариты, начал делать ей, Дорис, прозрачные намеки, у нее появилось злорадное желание отравить удовольствие этой беспечной красавице. Только поэтому она дала Ганри согласие на свидание…

Правда это или неправда, особого значения не имеет.

Гораздо существеннее для дела один серьезный разговор, который произошел между Дорис и ее начальником — майором Цорном — спустя два месяца после ее первого свидания с ван Гойеном.

Цорн позвал унтерштурмфюрера Дорис Шерер к себе в кабинет после работы, в половине седьмого. Предложив ей сесть, майор долго собирался с мыслями и наконец сказал тихим голосом, как бы заранее призывая ее к задушевности:

— Вы очень правильно поступили, доложив о своем знакомстве с этим голландским графом. Как идут теперь ваши дела?

Дорис слегка смутилась:

— Мы часто встречаемся.

— Как он к вам относится?

Она покраснела и, кажется, впервые в жизни опустила глаза под чужим взглядом.

— Если я не ошибаюсь… — майор понимающе улыбнулся. — Если это любовь, тем лучше. Скажите, он богат? Чем он живет?

— Все его родственники натурализовались в Соединенных Штатах. Ему выдают какой-то процент с доходов.

— В Англии он бывал?

— Он бывал везде.

— И знает английский?

— Он несколько лет жил в Штатах. Я слышала однажды, как граф говорил по-английски с одним человеком, — Дорис имела в виду Маргариту.

Цорн звонком вызвал помощника, распорядился, чтобы принесли кофе. И вновь обратился к Дорис:

— Чем он вообще интересуется в жизни?

— По-моему, ничем особенно. Так… живет…

— Умен?

— Это очень неглупый человек. Просто легкомысленный.

— Но какие-то убеждения у него есть?

— О политике он говорить не любит. Граф верит только в силу денег.

— Значит, действительно не глуп! — Цорн рассмеялся. — А скажите, смог бы он, например, носить плед за какой-нибудь старой английской герцогиней или играть в лаунтеннис с ее конопатой внучкой? Можно его представить себе в такой роли?

— Думаю, он был бы как рыба в воде.

Помощник принес на подносе две чашки с черным кофе и блюдечко с сахаром.

Цорн сделал в разговоре длинную паузу.

Дорис понимала, что майор выспрашивает ее не из пустого любопытства, но она издавна приучила себя не вникать в высокие соображения начальства и потому не старалась разгадать скрытый смысл этой задушевной беседы.

А смысл, не интересовавший Дорис, но весьма заботивший майора и его шефов, заключался в том, что Министерству иностранных дел необходимо было точно знать настроение лондонских кругов, близких к правительству. Дело в том, что специальный посол Гитлера в Англии Иоахим фон Риббентроп, удачно добивавшийся уступок относительно создания Германией военного флота, испытывал затруднения в другом важном аспекте своей миссии. Его задача — вбить клин между Англией и Францией. Чтобы найти больное место и действовать не наугад, а сообразуясь с подводными течениями, надо знать, чем дышат люди, формирующие так называемое общественное мнение.

Когда Дорис сообщила Цорну о завязавшейся с ван Гой-еном дружбе, Цорн не замедлил передать об этом по инстанции. Старые секретные источники информации не пользовались больше доверием, новое руководство испытывало нехватку своих, им самим учрежденных источников, и у шефов майора Цорна возникла мысль использовать для работы в Англии голландского графа: космополитическая закваска делала его очень подходящим для такой работы.

Дорис ни о чем не спрашивала майора Цорна, и он ей ничего пока не открыл.

Допив кофе, майор сказал:

— Ну что ж, благодарю за откровенность. Продолжайте вашу дружбу, в ней нет ничего предосудительного.

Дорис встала.

— Разрешите быть свободной?

— Конечно, конечно…

Майор проводил ее до дверей.

Дорис покинула кабинет с чувством необыкновенной легкости на душе. Хоть она и не утаила от начальника своей связи с иностранцем, ее партийная совесть до этого разговора все же испытывала иногда легкие укоры. Теперь ничто не смущало ее.

…Дорис расчесывала свои светлые, вьющиеся на концах волосы. За два месяца — с того дня, когда Ганри попросил отпустить их, — они стали длинные, и ей приходилось по утрам, перед уходом на работу, мастерить на затылке тугой компактный пучок. Но по воскресеньям Дорис давала им волю. Длинные волосы ей и самой нравились, — как и многое другое, что пришло вместе с появлением в ее жизни графа ван Гойена.

Спартанское жилье, похожее на келью в монастыре, опостылело ей вдруг до омерзения — с прошлого воскресенья, когда она побывала в уютной квартире Ганри, где он сделал ей предложение. Она, конечно, на следующий же день сообщила об этом майору Цорну, и тот с улыбкой поздравил ее…

Наступали сумерки, хотя было всего без четверти четыре: их приблизил холодный ноябрьский туман, плотный и вязкий, как молочный кисель. Ганри по обыкновению опаздывал. Они собирались сегодня на ипподром, где Дорис не бывала еще ни разу в жизни, и потому она ждала его с нетерпением.

Наконец он явился. Вид у него против обыкновения был не очень-то веселый. Уличный туман, бисером осевший в усиках, казалось, застрял и в складках его плаща, и даже в глазах.

— Сдается, дорогая, мы никуда не едем, — сказал он с порога скучным голосом.

— В чем дело?

— Во-первых, две лошади, на которых я собирался ставить, заболели, — он сел прямо в плаще на ее узкую кровать, застеленную серым шерстяным одеялом, и замолчал.

Дорис закончила расчесывать волосы:

— А во-вторых?

— Во-вторых, погода мерзкая, и вообще…

— Что «вообще»?

— Хочется напиться. Давай напьемся, а? Как сапожники, а? — он оживился.

— Я один раз напилась — с меня достаточно.

— Ну зачем так трагично? — запротестовал Ганри. Ему была известна история ее падения из уст самой Дорис. — Все-таки есть небольшая разница…

Дорис знала, что сказал он это без желания ее обидеть, просто болтает по привычке, но с тех пор как в ней проснулась женщина, им же разбуженная, она усвоила и применяла все присущие женщинам уловки, правда, не всегда расчетливо и умело. Сейчас она сочла уместным оскорбиться:

— У вас именно так принято острить с дамой?

Ганри взял лежавшую на одеяле портупею с тяжелой кобурой, взвесил на руке.

— Какая же ты дама? Носишь такую сбрую… На сколько это потянет? Килограммов на пять?

— Каждому свое, — продолжала оскорбляться Дорис.

— Ты и стрелять умеешь?

Тут она не выдержала роли и расхохоталась. Если бы в этот момент ее увидел майор Цорн или Дитер Бюлов, они бы решили, что унтерштурмфюрер Шерер сошла с ума. Никто никогда не был свидетелем таких живых проявлений обыкновенных человеческих чувств со стороны унтерштурмфюрера.

Ганри поглядел на нее, и его дурное настроение окончательно исчезло. Она все хохотала.

— Да ведь ты была чемпионкой по стрельбе, совсем забыл, — сказал он. — Но все-таки — не напиться ли нам? В такую погодку хорошо сидеть в тепле и потягивать что-нибудь серьезное. А?

— К чему ты клонишь? — Дорис отобрала у него портупею с кобурой, села рядом.

— Поедем ко мне. По дороге купим того-сего. Приедем и запремся. Я тебе сказку расскажу. И поплачусь заодно.

— Теперь я тебя должна спросить: зачем так мрачно?

— Меня ждут суровые времена, — весело отвечал он. — Наличные кончаются…

На площади они взяли такси, заехали в магазин, где им увязали два больших пакета с бутылками и закусками, и через полчаса уже сидели в квартире у Ганри при гранатовом свете настольной лампы под шелковым абажуром.

Начали с виски. Чтобы не разбавлять водой, Ганри положил в бокалы побольше льда. Дорис виски раньше не пробовала. Сделав два больших глотка, она сказала, что ей нравится.