Мне никто не ответил, только Ирина тихо засмеялась, прикрывая рот дергающейся рукой.

— Он хочет сказать, что мой помощник — провокатор и встречался на явочной квартире с полицейским начальником, — выделяя каждое слово, проговорил я то, что было очевидно всем присутствующим, но что мне почему-то требовалось облечь в твердую форму слов. — Этот человек лжет.

Анархист вскинулся, на бледном лице начали проступать красные пятна.

— Зачем мне лгать? Я пришел к вам, я признался… во всем. Я знаю, что вы все на нелегальном положении и готовите акцию, я лишь хотел вас предупредить, — он запнулся и снова как-то сник, опустился в кресло — будто тряпичной куколке перерезали ниточки.

— Я подумал сначала, что вы, Николай Николаевич, тоже… провокатор, — сказал он мне с отчаянной и спокойной откровенностью человека, которому действительно нечего скрывать, потому что нечего терять. — Ведь ваша бомба не взорвалась тогда. Оно, к лучшему, наверное… убило бы людей, что там стояли, всех бы ребят повесили… Простите, — он оборвал сам себя и продолжил: — И я решил связаться тайком с тем человеком, который направил к вам. В нем я был уверен. Хотел предупредить на счет вас…

— А наш друг связался со мной и просил разобраться с ситуацией, — подытожил Б.Н.

Леопольд, до сих пор не принимающий никакого участия в разыгрываемой сцене, пододвинул мне стул и силой заставил сесть, так как меня, видимо, слегка пошатывало, как спьяну, чего я сам не чувствовал. Общее ощущение, овладевшее мной, было сродни контузии — вокруг меня будто образовался какой-то гул, четкость мысли покинула меня, и что-то болезненно давило в груди.

— И… как же ты разобрался? — глухо спросил я.

Я понимал только то, что меня и Савелия обвиняют в предательстве, меня захлестывало неверие и возмущение, но я приказал себе сохранять внешнее спокойствие.

— Относительно тебя, Николай, нет никаких сомнений, — поспешил заверить Б.Н., но от этого мне не стало легче. — Когда я получил сообщение о том, что двое членов нашей боевой дружины могут состоять в связи с департаментом полиции — и это сама по себе шокирующая новость совпала с исчезновением Ирины — мне пришлось развернуть активную деятельность для проверки поступивших сведений. Я также связался с ЦК и с некоторыми товарищами… с которыми было возможно связаться. Как ты знаешь, московскую типографию Евгения Михайловича полиция открыла еще в начале сентября, а его самого вскоре после этого арестовали в Петербурге и приговорили к пяти годам каторги.

— Савелий работал в типографии с апреля. То, что через месяц после его ухода типографию арестовали, ни о чем не свидетельствует.

— Само по себе — не свидетельствует. Но далее я попросил предоставить мне список товарищей, связанных с типографией Евгения Михайловича и арестованных по обвинению в распространении запрещенных изданий. С апреля по настоящее были арестованы, задержаны или подверглись обыску двенадцать человек.

— Может быть следствием их собственной неосторожности и повышению активности работы охранки, — предположил я.

— У одной из связных, которая перевозила шрифты из Москвы в Красноуфимск, в московской квартире был произведен обстоятельный обыск, даже простукивали стены и вскрыли пол. Искали именно шрифт, причем, как она говорит, жандармы прямо давали понять, что обладают информацией, позволяющей им быть уверенными в положительных результатах обыска. Шрифт буквально за день до обыска был передан другому человеку, но в квартире вместо этого обнаружили несколько номеров «Революционной России» и парочку социалистических книг.

— Наверное, сама кому проболталась, — раздраженно бросил я. — Для девушек, особенно молодых, такое не редкость.

— Я говорю о Валентине, которая фельдшерица.

— Наша товарищ Валя? — ошарашено спросил я.

— Да.

Перед глазами сразу возник теплый и знакомый образ Валентины — уже немолодой, очень доброй и вместе с тем решительной и твердой в убеждениях женщины. Она никогда прямо не участвовала в терроре, хотя помогала нам бесчисленное количество раз; она могла передать записку, но ни разу не удалось уговорить ее передать боевику браунинг, она часто возила шрифты, но никогда — динамит. Когда я получил ожоги, она больше полутора недель не отходила от меня. Когда ей все-таки понадобилось на полдня куда-то отлучиться, я воспользовался ее отсутствием: вколол себе двойную дозу морфия и кухонным ножом, кое-как стерилизованным над огнем, окончательно изуродовал себе левую руку. Как я потом пытался объяснить кричащей на меня в крайнем возмущении Валентине, ампутировать сильно поврежденные части тела лучше раньше, чем позже, и сразу, а не по частям.

Я полностью доверял Валентине, потому что нельзя не доверять человеку, который оказался рядом в подобной ситуации, и я знал, что она действительно не могла попасться полиции по собственной неосторожности.

— Так ее арестовали? — спросил я с волнением, так как не слышал ничего о ней почти полгода.

— Да. Определили в качестве наказания ссылку в Красноуфимск под гласный полицейский надзор. Теперь она в Петербурге на нелегальном положении.

— И она показала, что кто-то навел на нее полицию?

— Да, из ее письма прямо следует указание на то, что ее выдал кто-то, кто знал работу тайной типографии изнутри, — ответил Б.Н.

— Допустим. Но это еще нельзя считать ни доказательством, ни основанием для подозрения какого-то конкретного человека, — сказал я, хотя упоминание Валентины как свидетельницы чрезвычайно смутило меня.

— Конечно, — небрежно согласился Б.Н. — Но ответь, пожалуйста, на один вопрос. Почему не сдетонировал твой снаряд?

— Потому что так часто бывает! Потому что ни один техник не застрахован от этого. Вы же знаете, товарищи. Может быть, удар снаряда о землю был недостаточной силы, или трубка попалась бракованная, или я сам что-то напутал. Я сам делал все три запала. Если в этой неудаче усматривать признаки провокаторской деятельности, то обвинять в ней придется только меня, — я говорил как бы по инерции, в то время как в моей голове будто складывались детали игры-мозаики. Я вспомнил, как ночью, за несколько часов до передачи снарядов анархистам, Савелий заходил в мою комнату. Сплю я довольно чутко, но и Лисенок ходит тихо — не скрипнула бы половица, я бы и не проснулся. Я осекся и замолчал, обдумывая эту возможность. В Петербурге Савы со мной не было, поэтому с помощником министра все прошло отлично.