Приблизиться к толкучке незамеченными не удалось: слишком уж приметная махина – пограничный сторожевик.

Современные оганесовские катера мигом сориентировались – брызнули веером в разные стороны, а вот железные дагестанские тихоходы разворачивались по-утиному медленно, взбивая винтами пенные бугры, поднимая муть с неглубокого дна, хрипели машинами и находились у сторожевика как на ладони – каждый в отдельности можно было легко потопить. Ни один из них не имел шансов уйти.

Это поняли люди на оганесовских катерах и решили помочь дагестанским «браткам».

В рубку к Мослакову всунулся радист, взмахнул листком бумаги:

– Товарищ командир, я перехватил переговоры… этих вот, – радист повел головой вперед, – сейчас они будут на нас нападать.

– Пусть попробуют. Посмотрим, что из этого получится, – Мослаков не выдержал, сжал зубы. На щеках обозначились крупные, твердые, будто орехи, желваки. – Мы, конечно, мирные люди, но наш бронепоезд, радист, стоит…

– Совершенно верно, товарищ командир, – на запасном пути! – громко, будто на учениях, прокричал радист.

Вода от утреннего света была яркой, прозрачной, в ней пузырилось, кипело солнце. Мослаков снял фуражку, повесил ее на обрубок болта, торчавшего из обшивки, как одежный крючок, потянулся рукой к аккуратной, отполированной до лакового блеска бобышке ревуна, насаженной на лакированный штырь, дернул на себя.

Над морем повис густой тревожный звук, невольно вышибающий у тех, кто его слышит, дрожь по коже.

Сторожевик настигал одного «дагестанца» – чумазого, ржавого, зачумленного и страшного в своей запущенности. Мослаков вновь потянул на себя штырь ревуна. Сторожевик от этого горького звука даже приподнялся над водой, будто охотничья собака, приготовившаяся к броску.

Из трех «дагестанцев» Мослаков выбрал того, на котором находилась рыба, – в ледничке, врезанном в корпус прямо посреди палубы «дагестанца», он успел засечь несколько длинных изящных тел. Осетров не перепутаешь ни с чем, ни с какой другой рыбой.

Мослаков подхватил пластмассовый брикетик микрофона, очень похожий на коробку из-под гуталина, надавил на плоскую кнопку включения, потребовал:

– Остановите судно для досмотра. Немедленно остановите судно для досмотра!

Но «дагестанец» останавливаться не собирался, из короткой издырявленной трубы его выхлестывали черные космы дыма, ржавая темная палуба блестела от рыбьей слизи, будто лакированная, на суденышке не было видно ни одного человека.

– Немедленно остановитесь! – вновь прокричал Мослаков в микрофон.

Сторожевик уже навис над тихоходной, смрадно пукающей черным дымом железкой – вот-вот с хрустом расплющит. Мослаков хотел было скомандовать: «Сбавить ход! Дежурной группе приготовиться к высадке!», но не успел – из красной сочной середины ржавого борта неожиданно вымахнула дымная, баклажанового цвета струя. Мослаков даже звука выстрелов не услышал, пули с грохотом скользнули по макушке рубки и унеслись вверх, в небо. Во все стороны посыпалось яркое электрическое искорье. Запахло горелым. Одна из тонких изящных реек радиоантенны, подрубленная пулей, со звоном свалилась на палубу, запрыгала по ней, будто живая.

Мослаков, пригнувшись, глянул на солнце, в красную, словно бы сочащуюся кровью мякоть, заморгал ослепленно – ему ничего не было видно.

Из красной влажной плоти вновь вымахнула дымная фиолетовая струя, секанула по рубке. Послышался звон разбитого стекла.

– Блин! – вскликнул Ишков, стоявший за штурвалом.

– Что случилось? – голос Маслакова был спокойным. Ни одной суматошной нотки, хотя конечно же за людей своих он беспокоился, это было видно по тревоге, возникшей в глазах.

Рулевой осторожно провел рукой по шее, поморщившись, извлек из нее острый треугольный осколок. Спокойный голос командира привел его в чувство.

Следом за рейкой, сорвавшейся с радиоантенны, на палубу грохнулась сама антенна, словно клещами перекушенная пулеметной очередью.

Мослаков скомандовал смену курса, и Ишков поспешно заложил руль влево. Чумазая, дурно коптящая небо ржавь «дагестанца» отплыла в сторону.

Срубленная антенна с грохотом заскакала по палубе, затем подпрыгнула в воздух и шлепнулась в море, за борт.

– Вот и остались мы без связи, – спокойно констатировал Мослаков.

– Я полагаю, не пропадем, товарищ капитан-лейтенант.

– То что не пропадем, – это точно, – подтвердил Мослаков, но уверенности в этих словах не было, в них была сокрыта какая-то усталость, обреченность, что-то горькое. Словно бы избавляясь от наваждения, Мослаков дернул головой, произнес бодро: – Не пропадем!

Сторожевик снова подправил курс и сейчас опять шел точно на солнце, словно бы хотел протаранить его. Из середины ржавого чрева вновь вымахнула фиолетовая струя. Мослаков закусил зубами нижнюю губу, пригнулся – показалось, что дымная струя эта идет прямо в лобовое стекло рубки, не прикрытое броней, он хотел скомандовать Ишкову: «Ложись!», но не скомандовал, промолчал, засек только краем глаза, что Ишков присел и без команды, шевельнул немо губами, собираясь сказать: «Молодец!», но и этого не сказал.

Горячая дымная струя с грохотом прошла над верхом рубки – будто трактор проскреб железными гусеницами по металлу, Мослакову даже почудилось, что струя обдала жаром. Он выругался, кинулся к тяжелой бронированной двери, похожей на люк, схватился за рукоять, отжимая ее вниз, и открыл дверь, – небольшая скорострельная пушка, укрепленная на палубе, находилась без присмотра, около нее не было никого из расчета, а место около орудия не должно быть пустым… Мослаков хотел кинуться к орудию, но не успел – его опередил мичман Балашов. Он ухватился рукой за край станины, на которой была укреплена пушка, лихорадочно заработал руками. Локти у Балашова оттопырились, будто птичьи крылья, и опали и опять оттопырились и опали.

– Иван Сергеевич, только не увлекайтесь! Пять выстрелов – и достаточно! – произнес Мослаков, стараясь быть спокойным. – Слышите, мичман?

Мичман досадливо отмахнулся от него, приник к окуляру пушки. Подача снарядов была автоматическая, стрелять из этой тонкоствольной пушки можно было, как из старого, тысячу раз описанного в литературе «эрликона», – очередями. Мослаков вернулся на свое место – во время боя он должен находиться в рубке, здесь его пост.

Мослаков снова потянул на себя рукоять ревуна. Грозный низкий звук, похожий на боевой крик огромного доисторического животного, пронесся над морем.

Мичман перестал вскидывать локти, сжался, превращаясь в маленького сухонького человечка, ствол пушки расцвел ярко, огнисто, во все стороны от него полетели куски затвердевшей краски, похожие на осколки, – из пушки этой давно уже не стреляли. Балашов сжался еще больше, словно бы часть его естества втянулась в орудие, в ствол, обратилась в выстрелы.

Пушка прогавкала шесть раз подряд, выкидывая на палубу аккуратные дымящиеся гильзы, – мичман на один выстрел перекрыл норму, отведенную ему капитан-лейтенантом, – после каждого выстрела сторожевик вдавливался в воду; в сторону сочного, страшного, совершенно неземного солнца унеслись шесть ярких голубовато-желтых шаров. Пять из них беспрепятственно проткнули огромную красную мишень и исчезли бесследно. Шестой шар вызвал обратную вспышку, из красного светила полезла дымная вата, полетело искорье, следом – рваные горящие куски пластика, и Мослаков закричал обрадованно:

– Попал, попал!

Краем глаза он заметил, что ржавые тихоходы-«дагестанцы» разворачиваются широким медленным веером, образовывая полукольцо, а из-под солнца идут быстроходные современные катера.

Мослаков закусил зубами нижнюю губу.

Вид у катеров был, как у акул, – хищный, зубастый, таким ничего не стоит, когда они в стае, сожрать сторожевик.

– Ну-ну, – спокойно сказал Мослаков, сдернул со шпенька фуражку, натянул ее на голову, губы у него дрогнули – похоже он все еще не верил, что какие-то ржавые короеды и их покровители-мафиози на расписных коробках-катерах могут напасть на боевой корабль, как и вообще напасть на человека в военной форме.