Чего стоят должностные лица, если для них ничего не стоит общественное мнение?!
…Чего же я добиваюсь этой статьей?
Хочу, чтобы однажды вечером, когда Андреев сидит за семейным (или несемейным) столом, за ним явились, увели и вернули туда, откуда он с соблюдением всех юридических норм вернулся?
На это я не надеюсь. Андреева не уведут. Но я… и не хочу, чтобы его уводили.
Да! Если даже при его освобождении и была допущена ошибка — о! куда более тонкая, чем в первой нашей истории, где элементарно перепутаны даты, — я не за то, чтобы Андреева возвращали отбывать наказание.
Милость государства — высокая норма социальной этики. Ее не отнимают. Любое исключение из этой нормы таит в себе соблазн повторения и поэтому опасно. Ведь неизвестно, кого оно в будущем коснется. И мы видели, что бывает, когда волю государства исполняют люди, не умеющие мыслить социально, государственно.
Я лишь хочу, чтобы он понял, что им отнято (человеческая жизнь!) и что ему подарено, именно подарено.
Но поймет ли?..
…Но до каких, до каких пор Андреевы, подобно ветру, будут возвращаться на круги своя?!
До каких пор…
Люди от мира сего
Очерк «Ваше величество, честь» был посвящен памяти Марины Березуевой. Наверное, не было бы судебного очерка «Двое», не написал бы и «Ваше величество, честь».
Разумеется, это самостоятельные вещи, существующие сами по себе, потому что тема чести и достоинства человека неисчерпаема. В последнее время в нашем обществе углубилось чувство человеческого достоинства, поднялось на новую ступень понимание чести. Об этом я думал, читая сотни писем, полученных после опубликования в периодической печати очерка «Двое». Трагическая история девушки, которая поставила честь выше жизни, вызвала широкое читательское эхо. Это эхо отозвалось и в очерке «Ваше величество, честь» — письма, которые легли в его основу, были в почте, рожденной судебным очерком «Двое».
А потом… Потом эта тема начала жить по собственным законам, роя новые «русла», «отращивая» новые ветви, уходя все дальше и дальше от первоначальной истории к новым историям, к новым осмыслениям человеческих и социальных отношений.
Важнейшим «руслом» стали размышления читателей о работе как о самостоятельной нравственной ценности, как о доминанте чести и достоинстве — о работе и об уважении к работнику, его стараниям, к его умению, к его таланту. Об этом — в основном — очерк «Ваше величество, честь». Об этом же и читательская почта, которую он породил.
Вот что написал мне участник Великой Отечественной войны Борис Иванович Горшков из Московской области:
«Читали ваш очерк всей семьей. Сейчас семейные чтения не в моде. Это анахронизм. Мы стихийно его возродили. Хочу поделиться с вами некоторыми соображениями. Извините за дилетантизм в мышлении — я не философ.
По-моему, не стоит рассматривать понятие чести только как общественное, отчуждая его от индивидуальных, более того, интимных ценностей человеческой личности. В этом понятии широкая общественная важность и чисто индивидуальные нормы, устанавливаемые человеком для себя самого, в зависимости от особенностей и характера, воспитания и судьбы, должны быть нераздельны.
Лично я иногда жалею, что в нашу эпоху стал нелепым такой метод расчета с обидчиками, как дуэль. Мое сознание дуэль отвергает, а сердце порой сожалеет, что она невозможна.
Конечно, в старое время дуэли были уделом людей лишь высшего общества, а не массы населения. Обыкновенные, „низшие“ люди находили иные пути защиты чести, как, например, купец Калашников, поразивший одним ударом Кирибеевича.
Но мои рассуждения о дуэли, конечно, смешны. И если я осмелился поделиться с вами этими доморощенными „мыслями“, то лишь потому, что полагаю — надо найти некий современный „эквивалент“ личной защиты собственной чести. Обращение в инстанции меня не особенно устраивает, хотя и эта форма должна совершенствоваться, становясь все менее формальной.
Но вернусь к волнующей меня теме индивидуальных моральных установок. По-моему, они должны существовать у любого человека, в любой семье. Особенно важно, чтобы они были в семье. Чтобы они, извините меня за старомодное выражение, были семейной реликвией.
Если бы за моей дочерью ухаживал человек, моральное лицо которого не соответствует моим взглядам на честь и достоинства, если бы он ходил ко мне в дом, сидел со мной за одним столом, то я бы, наверное, нашел в себе силы ему „отказать от дома“. (Выражение архаичное, но красивое.)
Но сейчас я, наверное, под влиянием „семейного обсуждения“ несколько сужаю волнующую вас, как писателя, тему. Расскажу маленькую историю, имеющую некоторое касательство к жизненной философии одного из героев вашего очерка, рабочего Бориса Федоровича Данилова. Речь пойдет о мастерстве. Мой отец был жестянщик. И вот однажды я испытал великую минуту, хотя все было буднично и обыкновенно: ехал через деревню и остановился у колодца попить водицы. Рядом стоял ветхий старик, напоив меня, он спросил: кто я? куда еду? Я ответил, что еду в город, откуда уехал сорок пять лет — сорок пять лет! — назад, и что имя мое ему неизвестно. Но он почему-то начал настаивать, и я в конце концов себя назвал. „А, — ответил он, — так ты сын жестянщика Ивана Тимофеевича. Это ведро он мастерил“, — и показал на ведро, из которого напоил меня.
„Хороший был мужик“, — были его заключительные слова.
Вы, наверное, со мной согласитесь, что такая память о человеке — высокая честь».
Читая письмо, я думал, что можно обессмертить себя картиной, научным открытием, романом, подвигом, а можно — и обыкновенным ведром, которое переживает мастера, передается от деда к внуку, в котором живет личность неприметного, скромного умельца, потому что вещь честно и долго служит людям.
А вот второе письмо. Оно тоже начинается с общих соображений, а кончается интимным воспоминанием… Автор его — геолог М. Е. Сомова из Тюмени. Общие соображения я опущу, потому что они в чем-то перекликаются с мыслями Б. И. Горшкова, а вот воспоминание меня трогает.
«…а я помню себя молодой. (Вот бы тоже надо мной и подругой моей посмеялись.) Мы, студентки Казанского университета, ехали тогда на нашу первую самостоятельную „геологическую службу“. Нас ждали в одной партии. Ехать надо было через Москву. А в Москве как раз в это время была выставка картин Дрезденской галереи. И была эта выставка уже накануне закрытия. Мы сошли с поезда в Москве утром, чтобы пересесть на поезд, который уходил вечером. Побежали на выставку — очередь! Начали искать земляков, ставших москвичами, те пообещали билеты дня через два и хотели уже было устроить нас на это время в Москве, но подруга решила: „Ехать!“
Ехать. Там нас ждут. Там рассчитывают на нас, и мы обманем, подведем, если не поедем. Я заплакала от огорчения, ведь не будет же второй возможности увидеть эти картины, они уедут на родину, в Дрезден. Но подруга настояла, и мы уехали. Со временем я поняла, что жизнь дала мне первый горький, но необходимо мудрый урок. В лице моей „непреклонной“ подруги. Если хотите, это можно назвать уроком чести. Я стремилась к огромному удовольствию. Но нас ожидало дело. А подруга моя потом стала отличным геологом, начальником партии и трагически, а может быть, даже героически погибла на посту, выполняя нелегкую работу.
Почему я вам пишу? Потому что честь, по-моему, сегодня не в чести. Когда мы много лет назад уезжали, не побывав на выставке, из Москвы, я в сердцах осмелилась обвинить подругу в том, что она „материальное“ ставит выше „духовного“. А на самом деле все было наоборот. Она поставила духовное, то есть честь, долг, ответственность, выше всех удовольствий и благ. И, по-моему, для того, чтобы честь была на высоте, духовное и надо ценить выше, чем материальное».