Через несколько месяцев она написала об этом сама.
«…Были в моей жизни большие перемены. Я поступила настолько решительно, что удивилась себе самой. В 1979 году попрощалась с семьей сына и уехала на новое место, к хорошему одинокому человеку. Мы с ним не виделись 54 года. Все было для меня и для него ново, но общий язык был найден с первой минуты до последней. Я не жалею, что поступила решительно, в мою жизнь вошло много трогательного, возвышенного и смешного. Мне было интересно жить и раньше, а после „опасного поворота“ стало в тысячу раз интереснее. Но это уже, увы, не „теперь“, а „тогда“…»
Теперь я изложу сентиментальную историю, которая лично мне показалась бы надуманной и неправдоподобной, если бы Художник, написавший ее, не стоял выше наших похвал и порицаний.
Юноша, студент Могилевского педагогического института, полюбил девушку, полюбил тайно и поэтому безответно, безнадежно; был он скромен, неуверен в себе, неустроен в жизни. А она понятия не имела о его чувстве. Не узнала бы никогда, если бы через пятьдесят четыре (!) года он не решился об этом ей рассказать.
Есть вещи, о которых писателю рассказывать хочется максимально сурово и сухо, но сами они настолько несухи и несуровы, что рождается несоответствие между формой и содержанием, обедняется жизнь, мир человека. Поэтому лучше, чтобы рассказала об этом героиня, то есть сама Маргарита Семеновна Домбровская.
«…Получаю вдруг письмо, почерк незнакомый, фамилия ни о чем не говорит. Читаю и сама себе не верю. Что такое? „Умоляю Вашей руки, мы с Вами учились в двадцатых годах, Вы, конечно, меня забыли, Вам было тогда 22 года…“ И дальше человек этот пишет, что узнал от нашего общего товарища, тоже бывшего студента Могилевского пединститута, что я овдовела в январе сорок первого, живу в семье сына; потом пишет о себе. Не окончив институт, ушел воевать с Врангелем, когда возвратился, меня уже не было в городе. Жизнь у него была тяжелая, воевал и с фашистами, был в плену… Был женат. Тоже овдовел. Искал меня всю жизнь. Теперь ему семьдесят шесть, а мне семьдесят семь. Я ему тепло ответила, посоветовала подумать, не торопить события (это в нашем-то возрасте не торопить!). А он рассказывает и рассказывает в письмах о первой тайной любви ко мне, умоляет стать его женой. Душа болит у него. Я его совершенно не помнила, но по письмам понимала: хороший человек. И по судьбе видно, что хороший. И вот решилась. Поеду, думаю, посмотрю, поговорю. Никому не открывая, куда еду, сажусь в поезд на Винницу.
Волновалась, конечно. В уме застряло, что дом номер 23. Иду по нужной улице, ищу этот дом, захожу в какой-то двор, вижу — стоит маленький старичок в соломенной шляпе, в руках конверт, посмотрела: „Нет, не может быть“. Пошла дальше, искать дом номер двадцать три».
Между тем, позволю себе оборвать это письмо на полуслове, маленький старичок в соломенной шляпе был именно он, это она его не узнала, потому что и не помнила, а он ее узнал, но не посмел остановить, когда она пошла дальше, он понимал, что она вернется, он ждал ее пятьдесят четыре года. Чего стоит в сопоставлении с этой почти вечностью несколько минут! Он стоял во дворе в соломенной шляпе от солнца с конвертом в руках изо дня в день — неделю, вторую, ждал…
Она дошла до конца улицы, увидела, что дома 23 на ней нет, вынула из сумки конверт и поняла, что память ее обманула, не дом, а квартира 23-я. И она пошла назад, зашла опять в тот самый двор, и маленький старичок в соломенной шляпе шагнул ей навстречу.
Больше они не расставались.
«Его доброе отношение, забота, искренность, беспокойство согревали меня. Острых углов, как у молодых, у нас не было. Все наши дела, даже самые важные, мы старались решать в шутку и с шуткой.
Говорить было о чем. Ведь пятьдесят четыре года не пятьдесят четыре дня. Его закрутили, завертели войны. Он рассказывал мне о ранениях, контузиях, побеге из плена. Постепенно успокаивался, а меня удивляло, что, пережив столько страшного, он остался добрым человеком, он полюбил моего сына, моих внуков, моих товарищей и возненавидел тех, кто меня обижал в жизни.
Вас, конечно, интересует, как отнесся сын и его семья к моему решению. Они поняли меня. К тому же я была тверда и с самого начала сообщила им, что это моя судьба, моя жизнь и обсуждению они не подлежат.
Были у нас моменты тревожные и моменты комические.
Когда мы пошли в загс, то Н. Д. попросил меня не говорить, что я уже была замужем, потому что у меня не было соответствующих документов, удостоверяющих, что я вдова, а паспорт был чист, как у невесты. У него же документы были в порядке. Но когда в загсе мне задали вопрос, была ли я замужем, я не могла солгать, это было бы нечестно по отношению к моему первому Николаю (второй тоже Николай). Н. Д. от растерянности сел в кресло и чуть не заплакал от того, что теперь церемония отодвигается, пока у меня не будет документов, удостоверяющих, что мой первый муж умер. „Мне кажется, что я теряю тебя опять, — говорил он, — и теперь уже навсегда“. Но в конце концов наши отношения были юридически оформлены.
Теперь „немного юмора“. Н. Д. очень хотел, чтобы я хорошо выглядела, заботился о моих туалетах. (Сама я на них никогда не обращала внимания.) И вот задался целью купить мне парик. Боже, какая это была мука для меня. Зайдет в магазин и просит показать седой парик, а я прячусь где-то за спиной. На мое счастье, не было подходящих. А один раз ему в магазине продавщица сказала: „Ну, дедуля, зачем вы хотите уродовать свою бабулю, разве она и так нехороша?“ Он посмотрел внимательно на меня и ничего больше не сказал. Больше о париках мы не вспоминали никогда…
Это была, наверное, единственная его прихоть, которую я не разделяла и не понимала».
Читая про этот комический седой парик, я думал о том, что из всех земных существ человек — самое трогательное и самое беззащитное. Он иногда бывает комичен и нелеп, часто кажется несуразным и беспомощно докучливым, он может вызывать у нас мысли порой досадливые и даже злые, когда нам кажется, что он хочет или невозможного, или того, чего он не должен, не смеет хотеть. Но когда углубишься в эту нелепицу, несуразицу, то улавливаешь в ней даже не умом, а какой-то потаенной частью души нечто величественное и удивительное, как само мироздание. Это нечто: извечное стремление к счастью, потому что счастье никогда не бывает маленьким или смешным. Можно беды и несчастья делить на малые и большие (и помоги нам судьба избежать и первых, и вторых), но счастье может быть только великим, единственно великим или никаким, то есть отсутствием счастья, а по существу пустотой, небытием. И когда это великое счастье выступает в комичном обличье — мечты о седом парике для старой любимой женщины, — улыбнемся, но улыбнемся, как улыбаются другу, который нежданно-негаданно вернулся оттуда, откуда обычно не возвращаются.
«…Я похоронила его в 1982 году, и до последних минут для меня и для него все было интересно и ново».
Старые добрые пьесы состояли из пяти действий. Сегодняшний театр из поклонения динамической действительности с ее бешено убыстряющимся ритмом, не желая подвергать тяжкому испытанию терпение наших нетерпеливых современников, уминает любые, даже шекспировские, «действа» до двух актов.
Но театр жизни не подвластен веяниям и модам. Он живет по извечным законам человеческих судеб. По тем самым законам, которые мудро устанавливали шекспировскую композицию.
Ведь пятое действие — самое интересное. В нем развязываются все узлы, в нем тайное становится явным и высветляется высший смысл человеческой жизни.
Существует еще одна особенность пятого действия. Именно оно потрясает сердца. Сидя на «двухчастной» пьесе, мы часто думаем в конце второй части: сумеем ли поймать такси и перестал ли на улице дождь? А когда перед нами пять действий, мы думаем перед пятым о том, погибнет ли герой, и хотим, чтобы он жил вечно.