— Будем садиться, — сказал хозяин, показывая, где и как надо занять удобную позу.

«Чай», сваренный в котелке над таганком, показался мне вкусным и сытным. Он был похож на суп, кисловато-соленый, пряно пахнущий степными травами, — фирменное блюдо казахов для угощения гостей. Еле одолев три четверти пиалы, я свалился на бок и никак не мог отогнать от себя сон.

Проснулся с досадой на себя: ничего не добился от Иманкулова — куда же сбежал и где скрывается Петр Чирухин?

— Надо успеть по прохладе проскочить солончаки, — сказал шофер. Он уже процедил воду из резинового ведра и залил в радиатор.

— А где же сторож? — спросил я.

— Уехал на верблюде за водой. Вернется в полдень или позже. Говорит, надо запастись питьевой водой, дождя долго не будет.

Попрощавшись с юртой, мы тронулись в обратный путь, на северо-восток.

Перед складом ГСМ шофер притормозил и, кивнув на разбитую возле дороги деревянную бочку, сказал:

— Завтракают.

— Кто завтракает? — спросил я.

— Сейчас подвернем ближе.

Подвернули. Теперь я разглядел, кто завтракает. Серые амбарные крысы облепили разбитую бочку. Грызут пропитанные солидолом обломки бочки. Грызут деревяшки, как колбасу. Их тут добрая сотня. И никакой реакции на наше появление.

— Голодные… Это сторож выкинул им бочку с остатками солидола, чтоб на «горницу» не напали, — пояснил шофер.

— А собаки?

— Собак они не боятся. Бывает, и на собак нападают.

— Тогда тут нам нечего делать. Зря остановились.

Шофер включил скорость, и мы выскочили из пустующего поселка.

Взошло солнце в оранжевом ореоле, желтое. И вспомнилось мне то, августовское 1942 года, на большой излучине Дона, похожее на спелую дыню. А следы гусеничных тракторов на вспаханных справа и слева степных массивах с пожухлыми и редкими всходами зерновых я будто ощутил на своей груди: вспомнил раздавленного танком сержанта Василия Чирухина. С болью в сердце пришли ко мне думы о судьбе его сына — Петра Чирухина. Спился и где-то скрывается от людей и, вероятно, от самого себя: так омрачил память отца… Горько и досадно за него.

— Такое можно видеть только в полосе черных бурь, — сказал шофер, как бы обдумывая вместе со мной виденное и пережитое в эти дни.

Дальний свет фар газика выхватил из темноты степной ночи фигуру человека, накинувшего на плечи, как мне показалось, бурку или тулуп из черных овчин… Странно видеть в жаркое лето путника в таком облачении. Впрочем, опытные чабаны-степняки и в знойное лето не расстаются с косматыми папахами и меховыми куртками — хорошая защита от яростных лучей солнца. Но сейчас ночь. Быть может, здесь остановились гуртоправы и один из них сторожит скот на привале? Нет, что-то не то. Человек стоит на обочине, спиной к дороге, запрокинув косматую голову к небу. Боковой ветер откидывает полы бурки, и они напоминают крылья какой-то огромной птицы перед взлетом. Верь не верь, он, кажется, в самом деле собирается взлететь или внушает кому-то страх перед собой.

— Кто это и что он тут делает? — спросил я шофера.

— Здешний богомол. Молитвы читает, просит небо не поднимать на земле черных бурь.

«Богомол, — про себя удивился я и подумал: — Если возле него есть люди, то попрошу шофера остановиться». Однако шофер, зная, что я спешу к сыну и дочери — небось не спят, стоят у окна гостиницы, ждут заблудившегося в ночной степи отца, — на ходу прощупывает лучом фары довольно широкую площадь. Кругом ни души. А этот стоит как изваяние, глядя в небо. На нем не бурка, а черный халат с широкими рукавами… Один ночью убеждает себя или делает вид убежденного богомола, верящего в небесные силы, потому не обращает внимания ни на свет фар, ни на шум мотора.

— Из какого монастыря он сюда приехал? — спросил я шофера.

— Не из какого, местный… Часто ездит к священнику в Славгород. Его возит туда на мотоцикле бывшая подруга моей дочери — Зинкой ее зовут. В районной школе механизатором работала, а теперь к нему перекинулась. Тут многие за него горой. С фронта вернулся вроде с вывихнутым умом, много лет Гитлера проклинал, сатаной его называл, потом пришел в себя и поступил работать ревизором сберегательных касс. Грамотный человек, начитанный. Участник Сталинградской битвы.

— Так это Митрофаний из Рождественки?

— Он самый, Митрофан, — подтвердил шофер и, помолчав, продолжил: — Про Сталинградскую битву много рассказывает, помнит погибших там земляков. Накануне Дня Победы звал мою тещу в славгородскую церковь, помолиться за упокой ее брата Горбцова Григория Ивановича.

— Помню Гришу Горбцова, — сказал я, — на Мамаевом кургане погиб.

— И он тоже так говорит — на Мамаевом, но теща не поехала: ее брат комсомольцем был. Сказала, нельзя ложные поклоны делать перед святыми иконами.

— Значит, она все-таки верит в святые иконы?

— Не знаю, но червонец дала Митрофану на свечи…

Чаще замелькали в свете фар дорожные знаки, телеграфные столбы. Мы уже выехали на Степновский тракт. Встретился мотоцикл с коляской. За рулем женщина.

— Это Зинка… За ним поехала. Он под открытым небом молится. Церквей-то в нашем районе нет, а он все-таки молится и Зинку с толку сбил. И никто ему ни слова. Жалко мне одного парня. Сохнет он по Зинке, уже спивается, а она и ухом не ведет, хоть раньше замуж за него собиралась. Загодя, еще до черной бури парень готовился к свадьбе, стариков вытеснил из нового дома в старую развалюшку, для нее веранду пристроил, а она… вдруг к этому бородачу переметнулась. Вроде мотоциклистом к нему нанялась. Тут всякие старые кликушки присушили ее к нему: «святой, благочестивый, живи с ним, облагородишься». И она живет. Вот уже третий год денно и нощно возле него облагораживается, стыдно смотреть, комсомолкой была.

— Как и чем он приворожил ее к себе?

— Как… длинная история. Дом у него есть свой в Рождественке, крестовый, от отца достался. Отец был учителем, вся округа его знала и почитала. Зинка в детстве училась у него. А когда он умер, Митрофан стал богомольем заниматься, иконы появились в доме учителя. Говорят, дорогие иконы. Зинка с подругами съездила туда раз, другой… Чтения священных писаний ей понравились, разговоры о святых ее увлекли. Митрофан художника привез — Зинкин лик рисовать. Красавицей ее назвали и… попалась на удочку. Тогда же молва прошла по всей округе: в Кулунду едет какой-то знаменитый священник, который на штурм Берлина с крестом людей за собой вел, до самого Гитлера дошел невредимым, а теперь сюда — хочет посмотреть на черные бури и непременно побывает у Митрофана. Как тогда закопошились верующие. Дни и ночи на дороге в Рождественку старухи дежурили. У Митрофана мотоцикл с коляской появился, и Зинка окончательно порвала со своим женихом… Библию читает. Библия у них есть…

— Ну, а тот священник, что с крестом до Гитлера дошел, как видно, проехал мимо Рождественки, — заметил я, не скрывая иронии в голосе.

— Проехал…

Газик мягко уткнулся передними колесами в пыльный сугроб с зубчатым гребнем поперек дороги. Это уже ночной понизовый ветер настрогал на нашем пути такое препятствие. Шофер сконфуженно посмотрел на меня, дескать, вот заговорился, чуть в пыльный сугроб не врезались, и, включив заднюю скорость, молча повел газик в объезд.

Я тоже как в рот воды набрал, хотя чувствовал, что шофер ждет от меня суждений по поводу высказанных им недоумений. Признаюсь, я плохо разбираюсь в убеждениях религиозных людей и Библию читал урывками, но недоумения шофера напомнили мне один эпизод из фронтовой жизни.

Было это перед рассветом 16 апреля 1945 года. В ослепительных лучах мощных прожекторов, озаривших нейтральную полосу и объекты атаки, показался человек в черной рясе. Он поднялся над бруствером окопа, вскинув над головой трофейный немецкий автомат и, казалось, вспыхнувший белым огнем крест священника. Два креста над головой в луче прожектора. Засеребрилась и черная ряса… «Кто допустил в цепи гвардейцев попа с крестом и автоматом?! Подвох! Какой позор тебе, замполит полка». Я готов был броситься туда, на фланг первого батальона, и сдернуть этого незваного гостя обратно в траншею, но нельзя уходить от знамени: еще секунда — и я, вместе со знаменщиком и ассистентами, должен повести роты в атаку!.. Что же делать? Посылаю ассистентов схватить и прижать ко дну окопа «крестоносца». Однако тот, уловив сигнал общей атаки, сию же секунду бросился вперед. В длиннополой рясе, он не бежал, а будто парил над полем, предвещая, как мне подумалось в тот момент, беду больших потерь в атаке.